* Не прочитанные поэты
НАРОД НА ВЕТЕР ДЕНЕГ НЕ БРОСАЕТ
Книгу
«Тело души» уральского писателя Александра Чуманова я
получил в подарок от Вячеслава Саломатина, старинного
армейского товарища и хорошего поэта. Она оказалась не первой в «Библиотеке
поэзии Каменного пояса», издающейся в Екатеринбурге. Но от других, уже стоявших на мой полке, отличалась тем,
что издана на
народные пожертвования и завершалась списком тех, кто отдал свои кровные на
благое дело. Имена и фамилии отдельных граждан и целых семей уральцев заняли
две страницы. А мы говорим, что живём в эгоистичное, непоэтическое время!
Оказывается, всё не совсем так. И люди, любящие стихи, не перевелись: они знают
и ценят поэзию порой лучше иных критиков и литературоведов. Другое дело, что в
современной России мы мало что знаем о том, что происходит в литературном мире
– в соседней области, крае, республике. Кто, как и над чем работает? Какие
выходят книги и как они воспринимаются? Кто из собратьев по перу не по
должности, а по таланту играет первую скрипку в своём разноголосом оркестре?
Так
кто же он - этот Александр Николаевич Чуманов?
В
справке говорится, что родился Александр
Николаевич в августе 1950 года в деревне Борки Тюменской области, жил под
Свердловском (нынешним Екатеринбургом) в небольшом городке Арамили. Учился в
Уральском политехе, служил в стройбате, работал
механиком, помощником мастера на суконной фабрике, электриком, журналистом,
водителем грузовика, пожарным, охранником и т.п. В общем, нередкая для писателя
стезя, на которой он издал в Свердловске-Екатеринбурге четыре книги прозы и четыре – стихов.
Печатался в основном в журналах «Урал» и «Уральский следопыт», лауреатом
которых становился соответственно 2001, 2004 и 1987 годах. Отмечался
литературными премиями им. П. Бажова (2005) и «Чаша круговая» (2002). Был
членом Союза писателей СССР с 1988 года. Умер в ноябре 2008-го.
В
своём коротком письме Слава сообщал, что Чуманов
дружил с Алексеем Решетовым. А вот этот факт являлся для меня своеобразным
знаком качества, причём куда более важным перечисленных наград и отличий.
Сегодня,
когда в поэзии развелось великое множество ёрничающей публики, удивить читателя
иронией или самоиронией не так-то просто. Но отличить лицо истинно поэтическое
от балаганной рожи не трудно: помогает душевный свет и
лирическое простодушие.
С
девяти лет Чуманов жил в Арамили - посёлке городского
типа, или, как писал сам, «муниципальном образовании» с таким необычным
названием; Арамили - «забавно-трогательной матери уральских городов, забывших
свою мать, а если и не забывших, то словно бы стесняющихся малокультурной,
плохо одетой, частенько не вполне трезвой мамы».
На
арамильском языке
пишу
и говорю, и мыслю.
Я
– классик, Правда, не причислен…
Причислят!
Я ж не кот в мешке.
Конечно,
причислят, если в книгах, издающихся на народные пожертвования, говорится о
том, что и улицу в родном городке решено назвать именем «выдающегося уральского
поэта».
Впрочем,
о поэте… Сам Александр Чуманов, оказывается, считал себя более прозаиком,
нежели стихотворцем. Он писал рассказы и повести, в
которых реальность живо переплеталась с фантастикой. Писал
настолько ярко и проницательно, что «Литературная газета» в рецензии на
вышедший на родине писателя конце 2012 года сборник «Выше звёзд – другие
звёзды», не могла не отметить, что, хотя многое из включённого в книгу написано
тридцать с лишним лет назад, актуальности не потеряло и теперь наводит читателя
на глубокие раздумья о человеке, обществе, смысле нашего бытия.
Уверяю
вас, это не дежурные фразы. Ведь и при жизни Чуманова,
например, в рецензии на его книгу «Житуха» известный
советский писатель В. Богомолов подчёркивал: «По яркости изображения жизни в
литературе и по силе воздействия произведения на душу человека, по важности
поднимаемых вопросов я бы рискнул отнести А. Чуманова
к плеяде таких писателей, как В. Шукшин, Ф. Абрамов, В. Астафьев. Пишет очень
свободно, по-своему самородно, без всякой вычурности, просто, но пронзительно,
и чтение захватывает… Он наблюдателен и критичен,
хороший аналитик и психолог, одним словом, талантлив».
Я
не знаю, какие оценки получил Александр Николаевич на Восьмом всесоюзном
совещании молодых писателей, проводившемся в Москве в мае 1984 года, хотя и
были мы в параллельных семинарах. Однако, судя по тому, что спустя четыре года
он уже являлся членом писательского Союза – высокие. Тогда ведь принимали по
двум и более книгам, да и «сито» было
несравнимо с нынешним. И тем
не менее из первой книги в итоговую взято лишь четыре стихотворения. О чём это
говорит? Прежде всего, о том, с какой требовательностью относился к себе
писатель. При таком подходе уж никак нельзя говорить, мол, проза истинная его
жена, а поэзия – так, знакомая… Думаю, не ошибусь,
если скажу, что и стихам его уготована долгая и яркая жизнь.
Евгений
АРТЮХОВ
Александр ЧУМАНОВ
«И ВИДНО ВСЁ ДО ДОНЫШКА…»
ЧЕРНОВИКИ
Засучив по локоть рукава,
потрошу свои черновики.
Выбираю сочные куски,
отделяю смачные слова.
А которые – как кирпичи
или легковесней мотылька…
Я их заменяю, и звучит
прежде неудачная строка!
Остальное – плюнь и умертви!
Груда неприглядного сырья…
Вдруг смотрю: а руки все – в
крови…
Чья это?! – Ах, Господи, моя…
ВОТ ВРЕМЯ
Вот время! В мойке – грязная
посуда,
а ты уже хлебаешь из другой…
Вот время – ещё ленины повсюду,
а Николай Второй уже святой.
Хоть банком правишь, хоть
похлёбку варишь,
хоть Божий сын ты, хоть ты
сукин сын…
Ты в основном ещё вовсю «товарищ»,
а кто-то уже явно –
«господин».
В одной больнице не сдирают
плату.
В другой – сдирают. Но хоть –
в ту, хоть – в ту…
Вот время! Ещё страшно быть
богатым,
но бедным – уж совсем
невмоготу.
СМЫСЛ ЖИЗНИ
Будь ты хоть пахарь, хоть
ухарь,
будь ты мудрец мудрецом –
ради презренного брюха,
в сущности, братцы, живём!
Роем, буксуем и винтим -
ради, во имя, вперед!..
Идеологию выньте –
что остаётся? Живот.
Краткими вспышками духа
не осветить никому
тьму беспросветную брюха –
страшную, вечную тьму.
* * *
Зелёно-красные знамёна.
Злодея празднует плебей.
Беснующиеся колонны –
приметы сумасшедших дней.
И хочешь ты или не хочешь,
но предвещают нам они
варфоломеевские ночи
и волочаевские
дни.
ГОНЧАРЫ
Брали глину на угоре у реки
и крутили среднесдельные
горшки.
Обжигали в огнедышащей печи –
худо ль, бедно ли хватало на харчи.
И на кое-что другое сверх харчей –
на холстину для рубах и
онучей,
на серёжки, на букварь, на
леденец,
на гармонию…
На водку, наконец!
Так и жили
не тужили до поры,
горделиво именуясь:
«Гончары!»,
не завися от начальства и
татар…
Кто ты есть? – А я –
художник, я – гончар!..
Вдруг пришёл один невзрачный
мужичок
и свертел один особенный горшок,
не горшок, сказать точнее, а
кувшин…
И расстройство поселилось меж
мужчин.
И уныние возникло промеж них,
каждый сделался задумчивый,
как псих,
будто сунули под нос, в
глаза, в зрачки:
«Вот смотри, какие могут быть
горшки!»
Так грустили и страдали гончары,
и брались они, скорбя, за
топоры,
и кончали опечаленно его –
гениального собрата своего…
А потом месили глину и цемент
и красивый воздвигали
монумент…
Но с тех пор никто не может
дать ответ,
что на свете настоящее, что –
нет.
НЕЗНАКОМКА
Был обеденный час. И была
заводская столовая.
Грандиозно порхала с
наполненной ложкой рука…
Не улыбка, не взгляд –
потрясли панталоны лиловые,
что кокетливо так из-под юбки
светились слегка!
Поднялась и пошла! Провожаема вздохами, взглядами.
Просто баба и баба. Но как
понимала мужчин!..
И мы тоже пошли – продолжать
состязаться бригадами
за достойную встречу то
пленумов, то годовщин…
Вот такими мы были. По-детски
наивными, чистыми!
Ничего ведь не знали. Вернее,
не знали почти.
Шли куда-то туда… С пониманьем звались «коммунистами»…
Как легко же нас было увлечь,
вдохновить, потрясти!..
Та эпоха ушла. Наступила
какая-то новая.
На экране полно оголённых
задов и грудей.
Полиняли знамёна… Но те панталоны лиловые –
до сих пор, как знамёна, в
сердцах отставных слесарей!
СВОЙСТВО
А родиться раньше лет на
тридцать
и с отцом судьбою
поменяться?..
Я бы мог на это согласиться –
испытать судьбу… Ей-богу, братцы!
Быть бы мне поэтом страстным,
звонким…
Комсомольским! Полным юной силы…
Но в дивизионной газетёнке
места бы мне точно не
хватило,
если не учитывать таланта…
А его учитывать - не надо!..
Я бы умер младшим лейтенантом
где-нибудь в болотах
Ленинграда
за одно мгновенье до
геройства,
через два мгновенья после
детства.
Потому что есть такое
свойство –
жить по средствам, умирать по
средствам.
ПЕРСПЕКТИВА
Никак не выйдем из
младенчества -
всё любим поиграться
спичками,
гордимся тряпочными лычками
и замусоленными френчами.
Себя воображаем принцами,
а если нищими, то гордыми…
Живём в
расквашенными мордами,
не заживающими,
в принципе.
Веками биться с пережитками –
какое милое ребячество…
А руки-то покрыты цыпками,
а зубы-то изгнили начисто…
Гуляем без портов, но в
кителе,
и кушать, как обычно, нечего…
Короче, строгие родители
нам в перспективе обеспечены.
Не из чужих – из
доморощенных.
По метру с кепкой, но со
шпорами.
И мы опять пойдём по площади
с горящими от счастья
взорами.
ФИГУРАЛЬНОСТЬ
Он сидел и вздыхал, и в лицо
мне упрёки, упрёки,
говоря фигурально, швырял,
примеряясь к виску.
Я ему задолжал. И мои непомерные
сроки
повергали беднягу в почти
неземную тоску.
И он ел мне в лицо очень
грустную кашу без масла.
Мол, вконец отощал. И
показывал белый живот…
Говоря фигурально, метал он
свой бисер напрасно.
Я ж доподлинно знал, что он
кашу без масла не жрёт.
Как и без молока. Ну и я,
говоря фигурально,
ему на уши вешал не первого
сорта лапшу:
«Получу гонорар –
рассчитаюсь! Всё будет нормально!
Я ж роман про тебя и про нашу про дружбу пишу!»
Оживился в момент:
«Экземпляров мне тыщу достань-ка!»
«Напечатают – сразу!»
Довольный ушёл, как пацан…
Эх, Иван мой, Иван! Как
всегда одураченный ванька…
Ну какой из тебя, говоря фигурально, Роман?!
* * *
Иди ко мне, мой друг Матраскин –
непуганое существо…
Твой предок знал стихи и
сказки,
а ты не знаешь ничего.
Ну, так и я златою цепью
не одарю тебя, кошак, -
иное на дворе столетье,
и я не дворянин – босяк…
Зажмурившись, мурлычешь в ухо
–
игрун, воришка, дуралей…
Но легче кажется житуха,
уютнее и веселей.
И нечего рыдать, аукать,
терзая суть и плоть свою…
Я молочка тебе налью-ка,
себе чего-нибудь налью!..
Дворняги мы с тобою, помесь!
Безродны, как и вся страна…
Какой ты мягкий… Словно совесть…
И царапучий,
как она.
* * *
Даже, допустим, наука
генетика
стопроцентно однажды меня
убедит,
что из этого чахлого, дикого шкетика
в перспективе получится лютый
бандит,
всё равно, как обычно,
проделаю это я,
сознавая прекрасно, что в
корне не прав:
усажу на колени, утешу
конфетою,
вытру сопли
и слёзы, в платок поплевав,
волосёнки легонько приглажу
лохматые…
И прижмётся, угревшись, ко
мне существо…
Потому что действительность
эта проклятая
и наука генетика против него,
и бессильны методики всей
педагогики,
и железная логика тут –
невпопад…
Он зарежет меня через столько-то годиков,
и я буду, конечно же,
сам виноват.
АЛЁНУШКА
Осела муть, и видно всё до
донышка,
шиповник вспыхнул и сгорел
дотла…
Не утопилась в омуте Алёнушка
–
нагнулась, содрогнулась,
отошла…
И тихо побрела навстречу
осени,
где, словно вековечная
судьба,
кадила бесконечной
папиросиной
унылая свекровкина
изба,
в которой
щи и на обед, и к ужину,
и кислый дух, разящий муху
влёт,
и суженый, с рождения
контуженный,
похожий на
упавший бутерброд -
да не вареньем сладким, а
горчицею,
неимоверной, как и жизнь сама…
Алёнушка, не лучше утопиться
ли,
покуда не нагрянула зима?
НАША ДЖОКОНДА
Глаза зеленовато-карие,
всё на местах и там и тут.
Улыбку чуть подпортил кариес…
Да ладно уж – не Голливуд.
Чуть хрипотцы в печальном
голосе,
чуть нервности в походке
да
чуть седины в тяжёлом волосе…
А в сердце – пламень, лёд,
вода.
Понятная и непонятная,
как символ, тающий вдали.
Как сторона Луны обратная.
Как наша сторона Земли.
СНЕГ
А утром выпал снег. Он был стерильней ваты.
Он так красиво шёл!.. Чтоб
всем нам так ходить.
Но были все, увы, хоть в чём-то виноваты…
О как спешили все – пойти и
наследить!
И наследили все. И всюду
наследили.
И сразу, и ещё, и снова, и
опять…
Есть мудрость уступать
бессилию, а силе…
А силе так и так придётся
уступать.
И снег слегка скрипел. И снег
тихонько таял.
И даже кое в чём уж
провинился сам…
Святая простота да чистота
святая
сошли с небес святых и липли
к сапогам…
И снега больше нет. Есть
только грязи и слякоть.
И слышится то хлюп, то визг, то лязг телег.
Нет силы
хохотать. Нет
вдохновенья плакать.
И умерли слова… А ночью выпал снег.
ПЯТОЕ ИЮЛЯ
В ночи тоскливый плач
уключин,
сиротский лучик фонаря,
и дождик сеется колючий,
как в середине сентября,
хотя лишь пятое июля…
Плывём, плывём в кромешной
тьме,
и девочка-воображуля
дрожит, притихнув на корме.
Скрипит намокшая фанера.
В сети – один дурной карась.
- Задрипанные браконьеры! –
девчонка говорит, смеясь.
Потом лежим в сырой палатке,
как два карасика в садке,
и пряно пахнущие прядки
струятся по моей щеке…
- Нам так и так влетит от мам
уж, -
вдруг слышится из темноты. –
Давай! Но если… Сразу – замуж!
- Да я!.. Тебя!.. С трёх лет..
Да ты…
И в пропасть падаем отвесно,
и в головах свистит сквозняк,
и вот – вся жизнь… А интересно
у нынешних
бывает так?
* * *
Какие были детки славные!
Кефир, таблетки и творог
прекрасно кушали, но главное
–
прилежно какали в горшок.
Водили хоровод под ёлочкой,
жалели бедную Муму…
А выросли – такие сволочи!
О, Господи, ну почему?!
БОЛЬ
И с этою болью ужиться
придётся.
А время – единственно верное
средство.
Придётся напиться опять из
болотца
и грязной рубахой опять
утереться…
И – дальше! По жизни, по
этой, по сучьей,
натянуто лыбясь и «рыжим» и
«белым»,
а рёбра при этом трещат или
крючья –
кому и какое до этого дело?!
Душа истончится на склоках и дрязгах,
душа изболится
без горнего хлеба
и станет сплошною трофической
язвой…
Куда ей такой – на стерильное
небо?
ПЛОХАЯ ПОГОДА
По хозяйству поделать нельзя
ничего,
потому что – плохая погода.
И скрипит, и буксует моё
вещество,
износившись за сорок три
года.
Жизнь прошла. Без высокого
смысла прошла.
Всё наврали
великие книги.
Улетели далёко мои сокола –
мои самые лучшие миги.
А возможно, и не было их
никогда –
просто нечто мерещилось, мстилось.
Ниоткуда пришёл. И уйду в никуда.
Безнадёжность. Бездарность.
Бескрылость.
Бесполезность больших да и малых затей.
Всё так пошло и тошно на
свете…
Но доносится вдруг визг
голодных свиней,
прерывая рефлексии эти.
Проклиная безмозглых
противных скотин
да ворча, да кряхтя, да
вздыхая,
поднимаюсь с нагретых и
душных перин –
отпираю ворота сарая…
А там – ждут! Там скучали!..
Да ну вас совсем!
Вот скоты – всё сожрут, что не кинем!..
Как наступит зима, я убью их
и съем…
Но покуда
– чешу животы им!
И они забывают, бедняги,
жевать…
Щурят подслеповатые глазки…
Это надо же, Господи… Мать-перемать…
До чего наскучались без ласки!
Да уж ладно. И кур накормлю заодним –
кину пригоршню жёлтой
пшеницы.
Тоже любят меня… Кто я,
собственно, им?..
Эх, вы глупые, глупые
птицы!..
Вот и всё. Слава Богу! Скорее
в тепло…
Та-а-к… О
чём я там думал да мыслил?..
Тяжело умирать. Но и жить тяжело…
Ну их к чёрту, высокие
смыслы!
* * *
Вот так и подохнешь дурак-дураком,
два дня не дожив до зарплаты…
Никто не покроет тебя
кумачом,
зато не покроет и матом.
Никто не толкнёт лицемерную
речь,
затасканных слов не жалея…
Зато никому не придётся
стеречь
твой высохший труп в
мавзолее.
Сожги, если начал кропать мемуар,
покуда не видели люди…
Конечно, вдове не видать
гонорар,
зато и позора не будет.
И сам будешь знать ты, что
лет через сто,
идейною движим
пружиной,
не плюнет никто, не нагадит никто
на холмик, заросший малиной.
КОЛОКОЛЬЧИК
Начал с любви и любовью
закончу!..
Ну-ка, игрец молодой,
чей колокольчик задорней и
звонче?
-Да, разумеется, твой.
Ах,
ты, шельмец, догадался, уважил,
просто - а мило соврал!..
На-ка клубок нескончаемой
пряжи –
я её долго мотал.
На – и ступай напролом, без дороги,
как бы ни путалась нить…
Я бы и сам бы, да сбитые ноги
больше не могут ходить.
И колокольчик мой, видно,
надколот,
а потому дребезжит.
Было ведь всякое – голод и
холод,
и откровенье, и стыд.
Всякое… Всякое-бякое, мальчик…
Не было лишь одного…
Чей колокольчик тоскливей и
жальче?..
Не говори ничего.