Николай Березовский

 

НАМИ БУДУТ ГОРДИТЬСЯ

В Великую Отечественную редко кто из фронтовиков вёл дневник. И не потому, что не выпадало свободного времени. В войну и на передовой случаются затишья – как в обороне, так и в наступлении. Просто вести личные записи строго-настрого запрещалось, особенно на передней линии боевых действий, где ситуация менялась порой несколько раз на дню. От смерти никто не был застрахован. Погибали и под бомбами, и в атаке, и от шальной пули, отступая или наступая, в окружении или в прорыве, подавшись, уж извините, в заокопный ельник справить нужду. Документами и дневниками, случись непоправимое, могли воспользоваться враги, поэтому такая мера предосторожности была просто необходима. А разведчики вообще уходили в поиск без наград, красноармейских книжек и даже обязательного медальона, какие имели на фронте все – от рядового до командарма. В этом нагрудном пластмассовом футлярчике хранилась скупая, скрученная в рулончик, бумажка: фамилия, имя, отчество, год рождения, место рождения… По таким смертным памяткам, найденным на полях сражений, и сейчас ещё, бывает, отыскивают родных и близких фронтовиков, пропавших без вести. Но разведчику не дано было и этого…

1

Семён Гладких, начиная с 1942 года, служил в войсковой разведке. Поэтому, понятно, ему было и вовсе не до дневников. Не раз и не два уходил он в тыл врага, не ведая, вернётся ли назад. И возвращался, добыв ценные сведения или с очередным «языком». За что его и отмечали наградами, среди которых были и орден Отечественной войны, и такая особо ценимая фронтовиками медаль – «За отвагу». Нашивки за ранения тоже были его боевыми наградами и послужным списком.

 В сорок втором Семёну Гладких едва исполнилось восемнадцать, а к сорок четвёртому году он был уже старшим сержантом и командиром отделения взвода разведки, орденоносцем и коммунистом. Членство же в ВКП (б) – Всероссийской  коммунистической партии (большевиков), да ещё в таком молодом возрасте, приравнивалось тогда к высшей награде. Впервые же я встретил его имя в книге «Омичи в боях за Родину», изданную в прошлом веке к двадцатилетию Победы. В этом сборнике фамилия Гладких упоминается ещё дважды. Мне удалось выяснить, что это не однофамильцы Семёна. Короткие строчки посвящены его младшему брату Сергею и отцу Кузьме Николаевичу –  отважным бойцам 308-й стрелковой дивизии.

 
                         

 Автопортрет Семёна Гладких

Никого из них сегодня уже нет в живых, хотя, если судить по мирным меркам, братья Гладких вполне могли бы здравствовать и в 70-ю годовщину начала войны с фашистской Германией. Как, к примеру, их ровесник и хорошо мне знакомый ветеран Великой Отечественной омич Афанасий Григорьевич Захаров, которому уже под девяносто. Война страшна ещё и тем, что аукается и после завершения, возвращается, точно эхо, в спокойную вроде жизнь, вырывая из неё лучших из лучших. И как обидно, что мы, обязанные им всем, зачастую не успеваем встретиться с ними.

С Семёном Кузьмичом Гладких опоздал встретиться и я. Но встреча всё же случилась. И когда сейчас я пишу эти строки, мне кажется, что он сидит напротив, а в его пусть стариковских, но ещё по-мужски крепких руках подрагивает потрёпанная, зачитанная до дыр книга – повесть ростовского писателя Александра Листовского «Конармейцы», изданная в Ростове-на-Дону накануне войны. И это не мистика. Так представляется, когда я открываю его дневник…

2

Дневник фронтовика Семёна Гладких передала мне его дочь Валентина. О письме, сложенном вчетверо и затерявшемся между его страниц, она, похоже, и не подозревала. А может, не сказала мне о нём намеренно, поскольку писала письмо будущая её мама, тогда ещё школьница, – теперь и у Валентины не спросить, так ли это, как не успела она спросить у отца, ответил ли он на тыловую весточку из Омска от юной землячки. Но если и не ответил, адрес девушки, услышавшей о его подвигах по радио, запал всё же в память, иначе бы, вернувшись домой победителем, он вряд ли бы её отыскал, а затем связал с ней и свою судьбу.

В дневнике Гладких об этом письме нет ни строчки, хотя о других, получаемых из города на слиянии Оми с Иртышом от сверстниц Саши, Галины, Ларисы и Полины, упоминаний немало.  Должно быть, потому, что получил Семён Гладких письмо школьницы из Омска раньше, чем завёл дневник. А почему не ответил? – возникает закономерный вопрос. Полагаю, по простой причине – писала, как сейчас выражаются, малолетка.  А Гладких, уже познавший на себе за два годы войны столько, сколько другому не выпадает за всю жизнь, считал себя мужиком, а значит, девчушка ему не ровня. Наивное и трогательное, написанное на когда-то белом, а теперь пожелтевшем листке, вырванном из школьной тетради, письмо обнаружилось, когда я перебирал одну за другой, порой с трудом расслаивая слипшиеся, дневниковые страницы:

«Привет из далёкой Сибири!!!

Здравствуйте, дорогой воин!

Примите тёплый, дружеский привет и пожелания всего наилучшего в Вашей боевой жизни из далёкого сибирского городка Омска от незнакомой Вам девушки?!..

Я услышала по радио Вашу фамилию и вдруг почему-то решила написать Вам.

В другое бы время, быть может, мой поступок Вы сочли бы за нескромность…

Но в настоящие дни, дни славных боевых успехов наших воинов, нельзя равнодушно смотреть на это, когда буквально каждый день радио передаёт по 2-3 приказа нашего любимого маршала (Сталина, тогда ещё не Генералиссимуса. – Н.Б.) о новых боевых успехах Красной Армии. И в эти минуты каждый незнакомый воин, сражающийся где-то далеко, на чужой земле, за наше радостное настоящее, за нашу молодость и за наше счастливое будущее, уже не кажется чужим…

Каждая фамилия, произнесённая по радио, кажется родной и знакомой при мысли, что человек, носящий её, отдаёт жизнь и за частицу ТВОЕГО счастья, сражаясь на вражеской земле.

Вот почему я пишу Вам – совершенно незнакомая… И мне хочется, чтобы мои дружеские пожелания, идущие от самого девичьего сердца, на минуту отвлекли Вас от суровой боевой жизни и напомнили Вам о том хорошем, что ждёт нашу молодость ещё впереди…

Быть может, моё письмо напомнит Вам другое, более Вам дорогое – письмо… от  любимой девушки… которая где-то с надеждой ждёт Вас!?

Ну что ж… я и этому буду рада: что хотя на минуту моё письмо напомнит Вам о дорогом Вашему сердцу  образе…Всколыхнёт в Вашей памяти счастливые минуты прошлого! И… толкнёт на ещё более ратные подвиги ради ещё лучшего будущего…

Вот пока и всё.

Желаю Вам самого основного в Вашей жизни: ЗДОРОВЬЯ и ПОБЕДЫ!!!

С дружеским приветом незнакомая Вам девушка Амуся Смурыгина.

Если найдёте свободную минуту, то черкните парочку слов в ответ…

Мой адрес: г. Омск, Куйбышевский р-н, 7-я Линия, №90, Смурыгиной А. И.»

Антонину Ивановну Гладких, в девичестве Смурыгину, рассказывала мне, помнится, её дочь Валентина, так ласково и непонятно – Амуся – звали её родители. Но почему именно так, а не иначе, не пояснила или,  может, я тогда не догадался спросить, отложив переданные мне тетради на время в сторону, а оказалось – в долгий ящик. В молодости всегда кажется, что всё ещё успеется. Но понятно главное – подписавшись по-домашнему, Амуся как бы доверилась незнакомому бойцу, рассчитывая на нечто большее, чем переписка…

 

 

Улица 7-я Линия в Омске сохранилась, как и остальные общим числом за два десятка, да только, прежде сплошь застроенная непритязательными домишками, связанными меж собой заборами, видоизменилась. На месте большинства из них, снесённых в пору «развитого социализма» или совсем недавно – в начале века нынешнего, высятся кварталами многоквартирные жилые здания, и под номером «девяносто» нет вовсе. Квартальный ряд обрывается на 76-ом…

 

3

Первая запись в дневнике Семёна Гладких появилась 27 августа 1944 года. Отмечен даже час её занесения на тетрадочную страницу – 13.00:

 «…По всему видно, что идёт подготовка к прорыву, и прорыв должен быть в скором (времени. – Н.Б.). Вчера на нашем участке делали разведку боем, но ничего не получилось, «языка» достать не смогли.

Вечером дочитывал книгу «Конармейцы». И до чего замечательная книга! Читаешь – и гордишься нашим прошлым, своими отцами и дедами, которые в таких нечеловеческих условиях били врага в годы гражданской войны. Книга правильная. Я думаю, что и о нас через десятки лет будут писать, как мы били немчуру. Нами будут гордиться…»

Дневник Семёна Гладких, повторюсь, доверила мне его дочь Валентина. Бывший разведчик, как я уже говорил, не вёл дневника, когда служил в войсковой разведке. Но после очередного ранения и выздоровления место его службы изменилось.

Ещё не очень окрепший, он был направлен во взвод управления 283-го Краснознамённого миномётного Витебского полка, а точнее – в один из его дивизионов, «второй» по номеру. Это было относительно спокойное, по сравнению с разведкой, назначение. Появилось немного свободного времени, а тут ещё затишье по всему 3-му Белорусскому фронту перед броском в Восточную Пруссию, и двадцатилетний сибиряк…

Впрочем, не буду гадать, как и почему прорезалось у него желание вести записи. Наверное, хотелось высказаться, занести на бумагу то, что его волновало, тревожило, мучило, наконец. И ещё – Победа была уже очевидна, но Семён Гладких прекрасно, похоже, осознавал, что дойти до неё суждено далеко не всем. Быть может, не выпадет это счастье и ему, а слова, занесённые в общую тетрадь ровнёхонько по школьным линейкам, – какое-никакое, а материальное свидетельство его пребывания на Земле до обидной гибели почти накануне разгрома фашизма. А проще, по-человечески – память о нём. И ещё о товарищах – живых и погибших, пропавших без вести, потому что писал он в дневнике не только о себе…

До войны Семёну Гладких сулили будущность художника. Рисовал он, действительно, хорошо и самобытно, но война есть война, так что до времени прежнее увлечение было оставлено. Но тяга к творчеству всё равно должна была рано или поздно пробиться. Это неправда, когда утверждают, что, если говорят пушки, – музы молчат. Не мог молчать и Семён. Не знаю, где и как он их раздобыл, но у него появились три общих тетради в твёрдых обложках –  в клетку, линейку и чистая – без разметки страниц. Нет, поправлюсь, в твёрдых обложках – из толстого картона – две, а одна – для стихотворений – забрана в полумягкий чёрный коленкор.

В чистой, утраченной, к сожалению, после войны, он начинает рисовать. В «клетчатую» – заносить свои и популярные в ту грозную пору стихи и песни из кинофильмов.

 

«Поэтический дневник Семёна Гладких

Среди авторов Константин Симонов, Лев Ошанин, Степан Щипачёв, Алексей Толстой, романсы на слова которого («Средь шумного бала…» и др.) записаны «со слов Манакова Вал. И.», и неведомые мне В. Плотов, Брылёв, Ал-др Лисин, М. Маккавсев и «гвардии ст. л-т. Вадим Иванов:

У КОСТРА

Ночной порой приятно под шинелью

Сидеть в тиши и думать у огня,

И вспоминать под вековою елью

Тебя, подруга милая моя.

 

И согревать в солдатском сердце веру

В счастливый день, что вместе ждём с тобой,

И называть с любовью имя – Саша,

И представлять твой облик дорогой.

 

Костёр погас. Встаю, шинель накинув.

Иду к друзьям тропинкою лесной.

А впереди – бои и путь к Берлину,

И встреча долгожданная с тобой…

Восточная Пруссия.

Шталлупенен. 20.ХI. 44».

 

Чаще других цитируются Степан Щипачёв (в тетрадке сбереглась даже вложенная в неё 14-я страница из какого-то журнала или альманаха военного времени с его подборкой «Лирические стихи») и – поразительно! – Сергей Есенин. Правда, Семёном Гладких авторство Сергея Александровича не отмечается. Тетрадь же «в линейку» стала хранительницей картинок военного быта, его чувств и размышлений. Сюда он стал записывать самое, казалось ему тогда, важное. В этой тетради сто двадцать четыре страницы. Сто двенадцать из них исписаны разными чернилами, есть записи и карандашом, и дневник, начатый 27 августа 1944 года, заканчивается уже после Победы – 4 сентября 1945-го. Записи, естественно, не каждодневные, есть и с долгими, чуть ли не в месяц, перерывами.

4

Первую запись в дневнике мы уже прочли. Она занесена в дневник накануне штурма литовского городка Шакяй. Но первой я считаю её лишь потому, что она действительно дневниковая – конкретно о себе. Начальные же четырнадцать страниц этой общей тетради, на обложке которой в отличие от двух других  не указано её назначение, а только пометы от руки «1 тема» и почему-то «1935 г. Подив ХХ.», занимает, цитирую заголовок, «Отчёт о деятельности 2/283 Краснознамённого армейского миномётного Витебского полка в летнем наступлении от Витебска до Восточной Пруссии». Это конец июня – начало августа 1944 года.

 

«Прозаический» дневник Семёна Гладких

Отчёт, несомненно, написан рукой Семёна Гладких.  Совершенно официальный, лишённый и мало-мальских эмоций. И даты, с какого числа он начат и когда закончен, нет. Вот его, скажем так, вступительная часть:

«Противник при поддержке тяжёлой артиллерии оборонялся на южном берегу р. Суходровка, основная группировка артиллерии противника силою до 2-х тяжёлых артиллерийских полков и свыше 5-ти дивизионов войсковой артиллерии находилась в р-не д. Шнитки, Колабыши, Шелкунова, Куртенки. Оборона пр-ка состояла из опорных пунктов д. Высочаны, выс. без. (высоты безымянной. – Н. Б.), что западнее Высочаны 500 м., д. Симашково, имея на переднем крае траншею и последующие 2 траншеи на рубеже Механики –  Марьяновка и д. Шнитки, Писаревщина, соединённых между собой ходами сообщения.

Перед 1 и 3 траншеями было проволочное заграждение в 2-3 кола, а местами и спираль Бруно. Перед передним краем сплошная минированная полоса на глубину 50 метров. Артиллерия противника имела хорошо оборудованные, в полный профиль отрытые огневые позиции, и целую серию запасных и ложных. Противник широко применял кочующие орудия. Наш дивизион к началу наступления поддерживал 2 батальон 1231 СП (стрелкового полка. – Н.Б.) 371 СД (стрелковой дивизии. – Н.Б.), который занимал оборону по юж. берегу р. Суходровки. Район АП (артиллерийского полка. – Н.Б.) 2/283 – юж. окр. д. Черкассы… Состав (нашей. – Н.Б.) батареи – 5 миномётов с полными расчётами…

22.06.44 в 10.00 штрафная рота повела разведку боем на д. Высочаны. Д-н имел задачу поддерживать своим огнём действия штрафной роты, выполняя которую, д-н уничтожил 2 станковых пулемёта на юго-западной окраине д. Высочаны, разрушил стык №3 и подавил огонь 81,4 мм. мин. батареи, что ю-запад. Высочаны 700 м. К 15-00 штрафрота полностью овладела опорным пунктом д. Высочаны…».

Дальше Семён Гладких также буднично информирует: «К 13.00 24.06.44 дивизион переправился через р. Лучеса, и к исходу дня, двигаясь за пехотой, вышел в район леса, что севернее д. Новка, а к утру 25.06.44 года вышел на юго-восточную окраину м. (местечка. – Н.Б.) Богушевское, где и занял боевой порядок…). И даже геройский поступок однополчанина, свидетелем которого, очевидно, он не был, описан им по-казённому: «Вот тут-то и отличился командир расчёта старший сержант Кончаков, который выехал на открытую позицию и на прямой наводке расстрелял пехоту противника, которая не выдержала и начала откатываться, а наша пехота, преследуя его, пошла вперёд…».

Никаких эмоций и в дальнейшем перечислении фронтовых событий, среди которых, несомненно, и историческое – выход к реке Березина: «30.06.44 дивизион вышел на вост. опушку рощи, что западнее д. Кищина Слобода 2 км. Впереди (без полагающихся в таких случаях тире и восклицательного знака. – Н. Б.) Березина. Переправ нет, чтобы обеспечить поддержку пехоты за р. Березиной. Из дивизиона была выделена 4 батарея, которая с начальником штаба  д-на в ночь на 1.07.44 выехала в объезд через северную переправу в районе д. Брод, где 2.07.44 в 10.00 переправилась, и к 18.00 присоединилась к пехоте…

Остальные батареи переправились 3.07.44.

5.07.44 под непрерывной бомбёжкой дивизион переправился через р. Вилия в районе местечка Сморгонь. А 9.07.44 вышел южнее города Вильнюс в район севернее д. Соленики 1 км. и вступил в бой. Двигаясь с боями в обход Вильно, дивизион 2-й раз форсировал реку Вилия в районе Бухта и вышел в р-н д. Дегудели, где и занял боевой порядок фронтом на восток, ведя бои по уничтожению окружённой группировки в г. Вильно. По 12.07.44 див-н своим огнём уничтожил 4 стан. пулемёта, 2 противотанковые пушки, подавил огонь 2-х миномётных батарей и одну 75-мм. арт. батарею и рассеял и частью уничтожил до 2 взводов пехоты. Отбил 3 контратаки пр-ка…».

Обыденны и последующие строчки «Отчёта…», который, судя по ровному, одними чернилами и без помарок тексту, писались не «на колене» и не урывками, а в обстановке, полагаю, если и не совсем мирной, то вполне сносной. Причём перечислением и с месячным перерывом в датах, поскольку наше наступление захлебнулось, о чём можно только догадаться, вчитавшись в этот документ:

«…297 СП, преследуя противника, 16.07.44 вышел на восточный берег р. Неман…2/283 КАМВП (Краснознамённый армейский миномётный Витебский  полк. – Н.Б.) занял боевые порядки в р-не д. Пелюканы, где своим огнём обеспечил форсирование р. Неман.17.08.44 к 12.00 выбросил на западный берег 6 батарею, а остальными силами прикрывал левый фланг полка. 6-я батарея, поддерживая 297 СП, к исходу 18.08 достигла д. Покойнее. Противник, стараясь сбросить наши части, находившиеся на левом берегу, обратно в Неман, предпринимал неоднократно контратаки при поддержке танков и авиации. 20.08.44 дивизион получил задачу сняться с боевых порядков и перейти на восточный р. Неман и выйти в р-н сев-западнее м. Крони. 24.08.44 года дивизион снова переправился через р. Неман севернее м. Дорсунишки и занял боевые порядки южнее д. Гоги 600 м. На этот раз наши подразделения крепко закрепились, и контратака была отбита, противник потерял подбитыми 15 танков и 100 человек убитыми…»…

И вот здесь-то, в самом конце «Отчёта…», становится ясна сдержанность его писавшего. Воспроизвожу заключительные строчки без комментариев:

«ПРИМЕЧАНИЕ: В этом отчёте далеко не все данные о действии д-она в наступлении. Здесь взяты только основные моменты, которые были отмечены Верховным Главнокомандующим».

А ещё я предполагаю, что этот отчёт маскировал дальнейшие, уже дневниковые, записи. Попадёт, скажем, тетрадь в чужие руки, да с первых её страниц становится ясно – канцелярщина, ничего недозволенного нет…

5

На новом месте службы Семёну ещё не пришлось терять тех, с кем он пока не делит все тяготы окопной, перед наступлением, жизни, поскольку после выписки из госпиталя командиры, похоже, определили его в писари или делопроизводители. Грамотный, да и от ранения не совсем ещё оклемался. От такой заботы на душе у Гладких муторно, что он не скрывает в записи от 30 августа 1944 года: «Хоть бы скорее наступление, а там, глядишь, и конец этим страданиям…».

 Он рвётся в бой, хотя, конечно, понимает, что бой может стать для него последним. Это прямо не говорится, но чувствуется между строк: «Сегодня с самого утра сижу за составлением книги личного состава, и снова в памяти возникают один за другим товарищи, погибшие в прошлогоднем наступлении. И как становится тяжело, вспоминая их. А ребята, им только жить, все молодые, а они накрылись и больше никогда, никогда их не будет…». Вообще в записях Гладких нет слов о личной смерти, он знает главное – что бы с ним не случилось, исход войны предрешён. Да иначе, наверное, он, мальчишка по сегодняшним меркам, думать и не мог. Что личное бессмертие, когда за твоей спиной огромная страна, её судьба! Другое дело, когда он пишет о других, – тут боль прорывается явственно.

2 сентября: «Итак, 1.09.44 в 12.00 началась артподготовка, которая длилась ровно 1 час, после чего прилетела наша авиация и ещё раз прочесала немецкие траншеи… Бои завязались на окраине м. Шакяй, ещё несколько налётов мы сделали по местечку, и наша пехота вышла на западную окраину….Из третьего батальона, который мы поддерживали огнём, осталось всего 17 человек, остальные или убиты, или ранены. Мы тоже понесли потери. Ранены старший сержант Обухов (не знаю, выживет ли, ему всю челюсть вырвало, жутко смотреть), мл. сержант Путаков, к-цы (красноармейцы. – Н.Б.) Кульков, Бабанин и ком-р д-на капитан Котляренко. Пропал без вести ком-р отд. разведки  мл. сержант Милин… Сегодня наши почти не стреляют, а он (немецкая авиация. – Н.Б.) даёт налёт за налётом. Связисты не успевают исправлять порывы….Если бы авиация вчера не подпортила, если бы не она, мы были уже на границе с Пруссией…»

Во взводе управления артдивизиона у Гладких теперь, помимо писарской, ещё две должности – он комсорг и отвечает за спецчасть. Казалось бы, живи и радуйся, а он в отчаянье, что следует из дневниковой записи от 4 сентября 1944 года: «…Мне, конечно, больше хочется в разведку, хотя там опасности и трудности, зато, – следует неожиданная мотивировка этого желания, – там я мог бы найти себе временный отдых, где хоть немного бы отдохнули мои нервы…».

«Бумажная служба» явно не по душе и нраву Семёна. Ему приходится писать похоронки, проводить собрания и политинформации, устраивать концерты художественной самодеятельности, когда на передовой наступает передышка. По записям видно, что заботы эти ему в тягость, он постоянно вспоминает свой разведвзод, рвётся всем сердцем обратно в разведку, предпринимая, очевидно, в этом направлении какие-то шаги, иначе бы в его дневнике не появилась такая запись от 6 сентября:

«Сегодня утром снова та же церемония: командир дивизиона забирает (меня. – Н.Б.) в разведку, а нач. штаба полка майор Минокин, парторг полка ст. л-т Косюченко, комсорг полка против, доказывают, что ни при каких обстоятельствах забрать меня нельзя… В общем, вопрос остался не разрешённым…»

В этом «вопрос остался не разрешённым» – обида, очень мальчишеская. И никакого нытья. Гладких – солдат, боевой, несмотря на молодость, ветеран, он знает, что приказы старших по званию не обсуждают, даже наедине с собой, в дневнике. Зато об однополчанах он может писать, если позволяют время и обстановка, кажется, бесконечно.

7 сентября: «Отправил всю документацию, принялся снова за наградные листы. Правильно награждают, по заслугам. Вот, например, л-т Романов с радистами во время наступления на г. Шакяй двигался всё время с пехотой, зашёл в город, и даже когда пехота отошла, он всё ещё корректировал стрельбу, и только по приказу к-ра полка оставил город. Или вот телефонист Шатохин. Исправляя связь в траншее под артиллерийским огнём, был завален обвалившейся траншей, и всё-таки не выпустил проводов, соединив их в руке, пока его не откопали. Вообще здесь солдаты показывают почти каждый день всё новые и новые подвиги. Каждый  стремится как можно скорее покончить с войной…»

Такой вот вывод. Мне кажется, верный. Потому что, действительно, тогда мало кто думал о наградах и подвигах, все жили одним – приблизить бы Победу, а для этого нужно безукоризненно исполнять воинские свои обязанности. Что не всегда получается, как следует из окончания этой же записи: «…Вечером, часов в 9, привели старшину 4 бат. Ковалёва и санинструктора ст. сержанта Алиева, которые за драку получили по 3-е суток ареста, и сейчас копают блиндаж…Учат ребят жизни…».

И на войне жизнь полна житейскими передрягами, а вот скорая послевоенная откровенно пугает, похоже, не одного Гладких.

 

 

 

12.09.44 года. 23.00: «…По событиям, которые так быстро меняются, можно ожидать конца. О, как мы все его ждём, и в то же время как делается жутко, что война кончилась. Можно свободно ходить, не бояться шальной пули, снаряда, не жить в этих щелях…Вчера получил письмо от Галинки, сегодня – от Шуры Т., и обе пишут одно и то же, и каждая ждёт, а какая моя судьба – кто б мне сказал, когда…не знаешь, будешь ли жив, может, на последней минуте прибьют…».

На войне даже комсомольское собрание – как на войне.

13 сентября: «В 20.00 проводили комсомольское собрание взвода управления, собрание прошло дружно и организованно, приняли товарищей Кучинского, Ковалёва и Карманова в наши ряды, а комсомольцу л-ту Кузнецову дали рекомендацию в партию. По третьему вопросу только капитан Котляренко успел сделать доклад, как противник начал разведку боем, все разбежались по своим местам. Прения пришлось отложить… Из разведки у него (противника. – Н.Б.) ничего не вышло. Да и выйти ничего не могло, потому что наблюдение и дежурство поставлено по-настоящему. Славяне научились воевать… Вечером давал ответ на письмо бати, поздравлял с 3-й наградой – орденом «Красная Звезда», а также написал мамаше и братишке… »

А через пару дней новое собрание, на этот раз партийное:

«…Собрание прошло не совсем гладко, так как оно не совсем подготовлено было. Но я ведь ещё молодой коммунист, а потому всё принимаю и на ус мотаю… На собрании приняли в члены ВКП(б) сержанта Карышева М.В. и ком-ра дивизиона капитана Котляренко. Нужно ещё было принять техник-лейтенанта Жиркова и лейтенанта Кузнецова, но так как один не принёс документы, а другого вызвали в штаб армии, пришлось отставить их дела. Вечером же начал учить танцевать старшину д-на Филенко, начало неплохое. Это второй ученик по счёту…»

Семён Гладких, охарактеризовали бы его нынче, – из продвинутых: умеет танцевать и учит своему умению других. А значит, чувствует, что доживёт до Победы, как, впрочем, и два его ученика – иначе бы не стали брать танцевальных уроков. Чувства, не стёртые войной, – это говорит о многом. Война не убила в советских людях человеческое. Мы потому и победили, что оставались людьми, несмотря на зверства, чинимые гитлеровцами. О своих чувствах Гладких не стесняется писать и дальше. Он рад, поздравляя письмом отца с третьей наградой – орденом Красной Звезды. Он нескрываемо счастлив, когда «получил первое письмо за 2 года от братишки Серёжи», который «не подвёл фамилию», поскольку награждён «орденом «Слава 3 ст.» и медалью «За Отвагу». У него вырывается такое житейское, знакомое нам всем: «Как я соскучился по ним…»

Здесь необходим довольно подробный комментарий. Как я уже говорил, отец Семёна Гладких, Кузьма Николаевич, и его младший брат Сергей тоже служили, воевали, но случилось так, что на два года связь с Сергеем была потеряна. Все думали, что он погиб. И вот вдруг после одного из боёв Кузьма Николаевич встречается со своим младшим сыном. «Да не где-нибудь в тылу, а на фронте, – удивляется в дневнике Семён, – по-моему, это большая редкость…». Потом ходатайство отца командующему фронтом – и дальше он служит с младшим сыном вместе, в одном из подразделений 308-й стрелковой дивизии. На войне случались и такие чудеса.

Гладких пишет ещё об одной радости:

«18.09.44. В 18.00 вручали государственные награды за форсирование Немана. Наградили 21 бойца. Из них получили награды мои товарищи, как, например: Сашка Васильев, Сашка Филенко, Анатолий Ярошенко, Тутуков, Лоботов, Иванов, Карманов, Плющев, Карышев Михаил, Артём Логунов, Соловьёв, Кучер, Полыганов, Васьков, Зыбырев, Гречко, Галушко, Прохоров, Рябыкин, Судоплатов, Юдин. Хотел записать только товарищей, а начал писать – и записал всех. Ведь так сжился со всеми, что как родная семья. Все кажутся близкими, родными».

Такое вот откровение и признание. И эти фамилии, как и предыдущие, встречающиеся в дневнике Семёна Гладких, я привожу не без умысла. Быть может, кто-то из тех, кто прочтёт эти заметки, встретит дорогую для себя. Не сомневаюсь и в том, что Гладких, называя своих соратников по части, тоже понимал, что когда-нибудь каждое свидетельство о том или ином человеке – товарищ он ему, друг или просто сослуживец – станет бесценным. На войне как на войне: сегодня жив – завтра убит. Поэтому, опуская многое из его записей, касающихся только близких, фамилии и имена бойцов и командиров я сохраняю, надеясь: а вдруг кто откликнется?

6

Записи в дневнике за вторую половину сентября и начало октября 1944 года повторяют, кажется, им предшествующие. После штурма Шакяя на фронте вновь затишье, в дивизионе, где служит Гладких, относительно спокойная обстановка: проводятся политзанятия, проходят собрания, изучаются новые карты – пока ещё гитлеровской Германии. Семён даже находит где-то фотографа, и фотографируется на память  со своим товарищем Коробковым, но, к сожалению, снимок не получился – «послать нельзя». Только изредка, как о чём-то само собой разумеющемся, упоминается, что «вчера поддерживали огнём разведку боем», а «сегодня немец дал нам прикурить».

 На сторонний взгляд, и на войну не похоже. Но те, кто воевал, знают: это и есть будни войны, которые переносятся гораздо тяжелее, чем открытые схватки, прорывы и наступления. Ожидание всегда тягостно, а на фронте – особенно. Неспокойно и на душе Семёна.

3.10.44 года: «…Да, хорошо думать о конце, а вот когда самому нужно идти в бой, чтобы добыть этот конец, то невольно пробивает дрожь. Нет, не из-за того, что я боюсь, совершенно нет. Я верю и знаю, что если мне не придётся видеть того счастья, что будет, зато подрастающее поколение, проходя мимо маленького холмика у перекрёстка дорог, остановится и скажет: «Это он, ещё такой молодой, своей смертью освободил нас». Они будут гордиться нами. Ну, а если не убьют, тогда, засучив рукава, позабыв про отдых, восстановим всё, что было разрушено, даже сделаем ещё лучше, чтобы жить было лучше, краше и свободней».

Дневники, напомню, ведутся не на погляд всем, а для себя. Записи в них – как разговор с самим собой, не для чужих ушей. И в искренности Семёна Гладких, которая, может, кому-то и покажется «книжной» или «на публику», я не сомневаюсь.  Хотя бы потому, что его «пробивает дрожь» почти накануне предстоящего наступления. Но не только по понятной причине – сгинуть или выжить ему в этом наступлении, а ещё, думается, и от нетерпения схватиться с врагом. На это наводит запись ниже:

«В 1.00 5.10.44 приехал командир дивизиона с тактических занятий. А в 5.00 все командиры батарей, нач. разведки, ком-р д-на выезжают на 7 машинах в р-н Тумпы, где мы ранее стояли на занятии по прорыву глубоко эшелонированной обороны. Это ещё раз подтверждает, что идёт усиленная подготовка к наступлению.

Это замечательно», – выделю я здесь.

И наступление началось.

«Литва горит, – записывает он в дневнике 8 октября. – Скоро в бой, облака делаются всё темнее и превращаются в грозовые тучи. 3 Прибалтийский уже начал (наступление. – Н. Б.), 3-й день идёт беспрерывная артиллерийская канонада, а мы должны его поддержать… Ранило сегодня мл.  лейтенанта Нечаева – командира взвода управления 5  батареи. Сильный и крепкий духом. Перебило плечо, оторвало пятку на правой ноге, перебило кость голени той же правой ноги, ранило в мякоть левой и в живот… И ни одного стона, только скрипит зубами. Хороший парень. После отправки его в госпиталь мы мстили врагу, выпустили более полсотни мин по всем участкам, где только могут быть фрицы. За лейтенанта мы изведём  в стократ больше…»

Здесь, думается, в комментариях нет нужды. Но, заметьте, даже Гладких, прошедший огни и воды, сам неоднократно раненый, поражён мужеством взводного, хотя и пишет о нём без громких слов.

Девятого октября в дивизионе была проверка. Видимо, Гладких сопровождал проверяющих, поэтому вечером он и записывает впечатления дня:

«…Ходили на передовую, которая понравилась своей чистотой и культурностью. Да, славяне научились воевать. Всё кажется, что это мелочи, а на них держится и большее. Сейчас во всём чувствуется хозяйственность, всё лежит там, где ему и положено находиться, а если вспомнить первые годы войны, то разве можно сравнить? Никогда. А поэтому мы победим…. Фриц же сегодня упорно работает, целый день и ночь взрывает, жжёт. 1-й Прибалтийский ведь жмёт, и жмёт неплохо. Возвращаясь с переднего края, мы зашли в землянку, где работал мл. л-т Нечаев. На стенах висят собственноручно нарисованные картинки, изображающие боксёров. Мастер бокса, он даже здесь, на переднем крае, не терял надежды на новые встречи. Учился теоретически. Что значит пристрастие к спорту…

Я во сне вижу беговые дорожки стадиона…», – «проговаривается» здесь и о своём пристрастии в мирной жизни Семён Гладких. И огорчается далее: «…Время сейчас без 20 минут 12.00  ночи, а я сижу и припоминаю всё происшедшее за день. Ведь так много за день пересмотришь и переживёшь, а начнёшь писать – и не знаешь, о чём. Почему меня природа не одарила писательским талантом?». А в ничем, казалось бы, не примечательной записи от 11 октября как бы мимоходом такая строчка: «Сегодня в 16.00 делали разведку боем, захватили 3 языка – 2 раненых и 1-го совершенно целого фрицев». И всё, точно захват «языков» совсем и не событие.

13.10.44. «…Вот-вот должна податься команда, и наши миномёты обрушат свой смертоносный чугун на головы фрицев. По плану намечена артподготовка короткая, но плотная. Сегодня делала пристрелку наша авиация – толково. В общем, буря будет сильной. За сегодняшний день мы потеряли ранеными 4 человека. Это к-цы Сучков, Ажанов и двое из  нового пополнения…».

Следующая запись, торопливая и как бы рваная, появляется только 18 октября – сначала карандашом, затем синими чернилами:

«Вот уже 2 дня рвём немецкую оборону  на подступах к границам Восточной Пруссии.16.10.44 года после 2-часовой артподготовки наша пехота рванулась вперёд, а за ней и артиллерия….К 2.00 я с 4 батареей достиг деревни Порожничики… В 18.00  с 4 и 6 бат. двинулись вперёд. Привёл и поставил на выбранные мною ОП (огневые позиции. – Н.Б.). Когда прибежал в штаб, то Кузьмин (наверное, предположу в скобках, – заместитель командира дивизиона, потому что только он мог отдать подобный приказ. Такой вот он «писарь», как называет себя в одной из записей, Семён Гладких.– Н.Б.) мне говорит: принимай командование за нач. штаба д-на и скорей давай огня. Быстро установил с ним связь и открыл огонь. Вчера же наша пехота при поддержке танков перешла границу и двинулась в глубь. А также вместе с пехотой были на Прусской земле капитан Котляренко, ком-ры батарей с разведкой, а мы поддерживали их огнём… За эти 2 дня прорыва мы потеряли 2-х раненых: Джаненова и Сыздыкова, и 2-х легко, которые остались пока что в строю…».

И здесь же, выделю абзацем, как бы походя, но с плохо скрываемой радостью:

«Сегодня иду вперёд, за командира отделения разведки, командование хочет проверить мои волевые качества. Буду держать испытание».

19 октября: «Противник обороняется ожесточённо, 2 раза переходил в контратаки, а последний раз особенно – пытался нас отбросить на старый рубеж. Но и эту атаку отбили, даже наши разведчики вели по ним огонь. Сейчас ранен у нас телефонист ВУ (взвода управления. – Н.Б.) д-на Смолин, а в пехоте раненых ещё больше, идут и идут.

Продолжаю разведывать, хотя и нечего, потому что из-за разрывов ничего не видно.

В 16.00 взяли в плен одного фрица. Как волк озирается, чувствует конец…»

20 октября: «В 11.00 были ранены капитан Котляренко, который вряд ли выживет, в таком же состоянии унесли ст. серж. Приписнова, Кундруцкого, Чечурина, и легко ранены к-цы Алёшин, Кучинский. У меня пока всё в порядке, думаю, что пока выдержу…К вечеру начала действовать наша авиация, и вот к возвращавшейся партии П-2 пристроились в хвост 2 месера и сбили наших 2… А раненые идут и идут, сегодня до черта перемололи нашего брата, ведь у него пехоты хотя и мало, но вооружена одними пулемётами, а пулемёт не так легко подавить, когда он закопан в землю.

 Много крови придётся пролить за эту проклятую Восточную Пруссию».

Дальше записи обрываются, видно, не до дневника было Гладких, наступление есть наступление, он возвращается к нему лишь 30 октября:

«Сегодня за 10 дней удалось впервые взять свой дневник в руки, а есть многое, что необходимо бы записать мне для памяти…

Я остановился на том, что 20.Х.44 был ранен командир дивизиона (капитан Котляренко. – Н.Б.). А дальше пришлось воевать за местечки Гросс, Варнинекен, Шилленицекен, где мы потеряли ещё убитыми нашего «старичка» полка мл. серж. Алдошина, мл. серж. и одновременно парторга 4 батареи Пискунова Ивана Селиверстовича, к-ца Иванова Юрия, которого хотя и увезли в госпиталь живым, но всё-таки умер, к-цев Чугова, Чернявского, которые погибли и которых больше никогда не будет в наших рядах. Ранены Мародолиев, Джебраилов, Одигазалов, Кусакин, Семелуцкий, Чирков и Юрка Горбушин… А воевали неплохо, у людей было приподнятое настроение, но и фриц оборонялся отчаянно, за всё время моего пребывания на фронте я такого сопротивления ещё не встречал. За каждую кочку, за каждый бугорок фриц держался, как чёрт…»

Отдать должное врагу – это тоже в характере Гладких, как, впрочем, и в характере вообще русского человека. Или, что будет вернее, уже сложившейся в ту пору неповторимой общности, определяемой одним словом – советская, поскольку в дневнике Гладких, обратите внимание, далеко не одни русские фамилии, и он, называя их, не считает нужным уточнять, какой национальности его товарищи. Это братство, об утрате которого сейчас можно только горько сожалеть.

«И вот после 10-дневных боёв снова перешли в оборону. По какой причине, я не знаю, и не мне это знать, – пишет ниже Гладких, давая собственную оценку случившемуся:   Но, думаю, подготовка к наступлению проведена слабовато и даже плохо, некоторые военные командиры, от которых зависел успех, положились на то, что они и здесь прорвут оборону (противника. – Н.Б.) так же, как и под Витебском. Или, вернее, юж. Витебска 18 км. – под Черкассами...», – уточняет Гладких, видимо, со слов однополчан по новому месту службы, поскольку в этом наступлении под кодовым названием «Багратион» (Витебско-Оршанская Полоцкая наступательная операция. – Н.Б.) участвовать не мог – лежал в госпитале. По этой же причине не стоял в его строю и при зачтении Приказа о присвоении 283-му миномётному полку почётного наименования «Витебский».

ПРИКАЗ ВЕРХОВНОГО ГЛАВНОКОМАНДУЮЩЕГО
Генералу армии БАГРАМЯНУ
Генералу армии ЧЕРНЯХОВСКОМУ


    Войска 1-го Прибалтийского и 3-го Белорусского фронтов в результате глубокого обходного маневра с флангов окружили витебскую группировку немцев в составе пяти пехотных дивизий. Сжимая кольцо окружения, наши войска сегодня, 26 июня, штурмом овладели крупным областным центром Белоруссии городом Витебск – важным стратегическим узлом обороны немцев на западном направлении.
    В боях за овладение Витебском отличились войска генерал-лейтенанта Белобородова, генерал-лейтенанта Людникова, генерал-лейтенанта Лопатина, генерал-майора Люхтикова, генерал-майора Ибянского, генерал-майора Прокофьева, генерал-майора Безуглого, генерал-майора Дибровы, генерал-майора Усачева, генерал-майора Квашнина, генерал-майора Вольхина, полковника Луцкевича, полковника Байдака, полковника Савченко, полковника Гончарова, полковника Синицына, подполковника Жгутова; артиллеристы генерал-лейтенанта артиллерии Барсукова, генерал-майора артиллерии Щеглова, генерал-майора артиллерии Дереша, полковника Лукьянова, полковника Куликова, подполковника Ильичева, подполковника Прусакова, подполковника Лавриновича, подполковника Кияна; танкисты генерал-лейтенанта танковых войск Родина, генерал-майора танковых войск Малахова, полковника Ковалева, майора Зайцева, подполковника Кутина; летчики генерал-полковника авиации Хрюкина, генерал-майора авиации Иванова, генерал-майора авиации Молокова, генерал-майора авиации Горлаченко, генерал-лейтенанта авиации Благовещенского, генерал-майора авиации Захарова, подполковника Болотова, подполковника Шкулепова, подполковника Нестоянова, майора Высокосова; саперы генерал-лейтенанта инженерных войск Баранова, генерал-майора инженерных войск Гнедовского, полковника Короткова, подполковника Чижа и связисты генерал-майора войск связи Бабкина, генерал-майора войск связи Сорокина, полковника Радионова, подполковника Агеева.

    В ознаменование одержанной победы соединения и части, наиболее отличившиеся в боях за освобождение Витебска, представить к присвоению наименования "Витебских" и к награждению орденами.
    Сегодня, 26 июня, в 22 часа столица нашей Родины Москва от имени Родины салютует доблестным войскам 1-го Прибалтийского и 3-го Белорусского фронтов, овладевшим городом Витебск, двадцатью артиллерийскими залпами из двухсот двадцати четырех орудий.
    За отличные боевые действия объявляю благодарность руководимым Вами войскам, участвовавшим в боях за освобождение Витебска.
    Вечная слава героям, павшим в боях за свободу и независимость нашей Родины!
    Смерть немецким захватчикам!

Верховный Главнокомандующий
Маршал Советского Союза И. СТАЛИН

26 июня 1944 года [№119]

 

7

Наступление захлебнулось, теперь наши части в обороне, дивизион Семёна обживает немецкие, захваченные в боях, землянки и блиндажи, сделаны они капитально, но «высунуть носа нельзя» – такие идут бомбёжки.

«Едва высунул как-то, – пишет не без юмора над самим собой Гладких, – как снова налёт. Я прыгнул обратно в блиндаж с такой скоростью, что и сам не понял, как вновь оказался в блиндаже. Наверное, всесоюзный рекорд установил по прыжкам  в длину с места. Жаль, что его не засчитают».

А под бомбёжкой, похоже, не до дневника. В ноябре Гладких раскрывал его всего несколько раз. Может, не до записей ещё и потому, что, как признаётся Семён 22 ноября, «дни идут быстро, скучно и безынтересно». 24-го, правда, событие: «Сашка Васильев встретил своего шурина, сколько радости, сколько чувств…». И ниже уже о себе – почти жалобное: «Вчера получил долгожданное письмо от Саши, да! Но уже не то письмо, не те чувства, что были раньше. Постепенно отвыкает, чувства охлаждаются, пока кончится война, совсем их не будет. Эх, война, отобрала Сашеньку, проклятье тебе…».

И в отместку, наверное, далёкой омичке, которая, кажется Семёну, охладела к нему, записывает под этой же датой в другом дневнике, который он назвал «Фронтовая тетрадь стихов Гладких С.К.», то ли своё, то ли услышанное от кого-то стихотворение «Встреча». Хотя авторство не своих он всегда указывает:

 

Наверное, это стихотворение было отослано в Омск, как несколько ранее и «У костра» гв. ст. л-т Вадима Иванова, поскольку в него явно намеренно вписано её имя. Не зарифмованное. Прежде, похоже, значилось – Вера. Не было, предполагаю, у гвардии старшего лейтенанта времени или желания подгонять под Сашу окончание первой строчки второй строфы, хотя это не составило бы труда.  Но Сашенька поверила в литовскую девушку, которую Семён после войны  «увезёт с литовской стороны в край сибирский дальний», потому что о письмах от неё в дневнике больше не упоминается ни разу…

25 ноября: «…мы награждены орденом Александра Невского, пришёл приказ».

«Мы» – это уже и его 283-й Краснознамённый армейский миномётный Витебский полк (командир полка – подполковник С. М. Никитин).

26 ноября: «…Под вечер слушал патефон зам. командира полка по политчасти Булихова. И, проигрывая пластинки «Брызги шампанского», «Вальс пожарного» и много других, вспомнил мирный 1940 год, Новый год, бал-маскарад. Сколько было радости, веселья, а сейчас только и слышишь дробь пулемётов, скрип «Ванюш» (немецкие реактивные установки. – Н. Б.), тявканье мин… Когда прежнее снова вернётся?».

Чем ближе конец войны, тем чаще Гладких вспоминает мирное время, и, вспоминая, задаётся вопросом: как же он, его фронтовые товарищи  будут жить после Победы?

«Ведь отвыкли! – вырывается у него. – Как-то даже не представляется, что не будет бомбёжек, артобстрелов, раненых и смерти». И тут же убеждённость, несмотря на царящую вокруг разруху: «И всё же после войны мы будем жить лучше, чем жили до неё».

 Эта вера, должно быть, тоже поднимала людей в атаку, бросала их грудью на амбразуры. Я разговаривал с многими фронтовиками, и все они подтвердили, что испытывали такие же чувства. Несмотря на боль всё новых и новых каждодневных утрат и шаткость собственного послевоенного будущего, дожить до которого – точно заново родиться.

17 декабря 1944 года: «Ну, вот и кончилась спокойная жизнь в обороне, ни сегодня – завтра на новое место, а там, наверно, пойдём вперёд. По всей обстановке, скоро должны начать. Отдохнули порядком… На улице уже зима. Мороз 10-15°».

Надо же, как по-домашнему про зиму на переднем крае – «на улице»!

21.12.44. «Вчера фриц наступал на левом фланге, целый день гудело, а сегодня в 8-00 фриц начал контрподготовку уже ближе к нам, где-то недалеко, всего км. 10. Скоро, наверно, и на нашем участке начнёт. Видать, всё прощупывает, слабенькое место ищет.

А нам это совсем некстати…».

23 декабря: «23-30. Слушал гармонь, играл химинструктор ст. серж. Соколов…А немец, проклятый, всё активничает, и завтра ожидаем его в гости к себе, а дивизион раскинут. Половина здесь, половина на новом рубеже – севернее нас км. 15… Обстановка серьёзная, придётся ещё, видать, подраться, вне очереди. Не в первый раз…»

 24 декабря: «5-00.В 4-00 приехал ст. л-т Ключинский с новых ОП… Время уже 7, а фриц всё ещё молчит, а мы ждали его в гости в 5 часов утра. Как видно, запаздывает. Ну что ж, мы люди гостеприимные – прощаем! Да, Ключинский сообщил, что убит бывший ПНШ-1 (помощник  начальника штаба. – Н.Б.) ст. л-т Дронь, тяжело ранен бывший комбат 4 батареи л-т Пшеничный».

26.12.44 года: «…Утром встретил своих старых знакомых (ещё по службе в разведке. – Н.Б.) – снайперов Нину, Дусю, Шуру. Я, конечно, рад, ведь на фронте каждый, даже малознакомый, при встрече кажется таким дорогим и близким…».

8

О встрече нового, 1945 года, Гладких вспоминает 2 января:

«В 12-00 ночи раздались первые залпы Салюта. До чего красиво! Всё было в огне. Сколько ракет, трассирующих снарядов, пуль висело в воздухе. Это все, от всего сердца встречали Новый год. Я и то выпустил целый диск из автомата…»

А потом записи вновь прерываются, вплоть до «старого нового года» – 13 января: опять наступление, уже на земле Германии, и наступление кровопролитное, несмотря на близкую Победу:

«Утром в 8-00 началась артподготовка. Это море огня, на его стороне сплошной огонь. И это в течение 2,5 часов. А когда пошли вперёд, то встретили отчаянное сопротивление немцев. Оказывается, фриц предвидел это наступление, и все свои силы оттянул в третью траншею, оставив в первой только прикрытие. Разгадал, паразит, замысел. Да притом никогда не было такого, чтобы он во время подготовки вёл свой контрогонь, которым причинил  нам немало потерь. В первый же день у нас ранено пять человек. Это – л-т Чупьясев, Давыдов, Усольцев, Дарвадзе, Мацукевич…Как жаль ребят…».

15.01.45. «3-й день наступаем, выбыло ещё несколько товарищей, в том числе Сашка Филсенко, а успех ещё грошевый. В 3.00 и меня стукнуло, и я не понял, откуда и чем. Одни говорят, что наша авиация, другие – обстрел. В общей сложности – повреждение костей!..».

Эта запись, уже карандашная, плохо разборчивая, занесена в дневник через несколько часов после ранения – «в госпитале, в Грассе Дегезене, около своих тылов», как уточняет Гладких. Все последующие записи тоже карандашом – простым.

16.01.45. «В 11-00 из госпиталя в Гросс Дегезене меня отправили в г. Эйткунен, а отсюда, наверное, дальше на восток, потому что госпиталя переполнены. Самочувствие пока ничего. Что будет дальше – увидим».

К ранениям Семёну Гладких не привыкать – не первое. Почему он его и не описывает, хотя, похоже, ранение не из лёгких, если он лишён возможности передвигаться.

17.01.45. «В 0.00 меня из сортировочной унесли в баню, после помывки отправили в перевязочную, а из неё – в офицерскую палату. В ней, конечно, удобно, и отдохнул, как положено».

Но в офицерской палате Семёну Гладких «отдыхать» долго не пришлось – 21 января его перевозят на санлетучке в г. Вильнюс, что он отмечает в дневнике только 2 февраля 1945 года. Должно быть, дела его не очень хороши, если его «передают» в госпиталь с более квалифицированными, чем в прифронтовом, медиками. Да и по не очень связному тексту и как бы рваному почерку видно, что ему худо. Однако о характере ранения и физическом состоянии – ни слова. Хотя понятно, что он пытается заглушить боль наигранным брюзжанием молодого ловеласа: «Сёстры здесь все такие – никакой к ним симпатии, не говоря о чём-то большем. Вообще это первый госпиталь, в котором я разочарован».

Следующие госпитальные записи можно перечесть по пальцам одной руки – 13 и 19 февраля, 28 апреля, 21 мая. И не только потому, о чём позже, что Гладких не считает своё ранение серьёзным даже 28 апреля, когда указывает в дневнике срок, который находится в госпитале, – «уже 3½ месяца». И это не поза, не наигрыш. Он действительно уверен, что ранен легко, да и когда думать о собственных ранах, придавать им какое-то значение, если наши части уже под Берлином. Прорывается лишь сожаление: «Как же я сплоховал…». Душой Гладких тоже в логове врага, он надеется ещё поспеть «к окончательному аккорду». Но выписывается из госпиталя уже после Победы, и 6 июня возвращается в свою часть…

Четвёртого сентября 1945 года его фронтовой дневник обрывается навсегда – демобилизация. Из-за ранения, которому он по-прежнему не придаёт значения. А незадолго до демобилизации Семёна Гладких находит второй орден Отечественной войны…

9

Послевоенная судьба Семёна Гладких складывалась так же, как и у большинства фронтовиков его поколения: работа (художником-оформителем  на одном из омских предприятий), женитьба, рождение сына и дочери.

Дочь он назвал Валентиной.

В память, уверен, о медсестре, подарившей ему свою любовь в вильнюсском госпитале. В дневниковых записях, даты которых перечислены чуть выше, Семён Гладких называет её «Валентиной М.». Позже, уже выписанный из госпиталя и сбегающий из части на свидания с любимой, всё ласковее и нежнее – «Валентина», «Валюша», «Валентинка». А когда не получается сбежать, разговаривает с ней в дневнике. Строчки, посвящённые ей, – целомудреннее не бывает:

«Не обижайся, Валюша, если долго не придётся встретиться, так уж, видать, суждено… Да, Валюша, ты не выходишь у меня из головы даже на минуту…». Признаётся: «…А Валентинка моя так далеко. Одиночество – полное… Я нахожу утешение только вместе с Валентиной… Поласкаться, поговорить с Валюшей – сразу как-то на душе веселее сделается. Даже не знаю, что бы ей такое хорошее сделать, приятное… Не надо мне полсотни красоток, одной рыженькой Валюши не променяю ни на кого… Я сейчас не так скучаю по дому, как по Валентине, – пройдёт без неё день, а мне кажется – неделя…».

Он строит планы на  будущую жизнь с Валентиной: «…И сколько об этом я уже передумал!..».

«В.М.» – так подписана её прощальная записка карандашом в дневнике Гладких, который, похоже, он доверил любимой, старше его, судя по тексту, возрастом и немало испытавшей. С надеждой, предполагаю, что теперь их пути не разойдутся. Но, увы, надежде его не суждено сбыться, потому что женщина всегда мудрее мужчины.

Прощальная записка «В.М.» не датирована и занимает ровно половину обратной стороны страницы с предпоследней записью Семёна от 21.06.45 года с простодушным признанием в самом конце: «…Правда, я не знаю её чувств, которые она питает ко мне, но думаю, что такие же». Последняя, повторюсь, занесена в дневник уже 4.9.45 года – через полувырванную пустую страницу после записки «В.М»: «Вот уже более полутора месяцев мы находимся на родной земле, в Белоруссии, в г. Бобруйске… Завтра пойду к врачу своему, узнаю подробно: да или нет!». (демобилизуют ли по состоянию здоровья. – Н.Б.). И здесь о Валентине нет ни слова, но по настроению Семёна ясно – она с ним и в нём: «А настроение – не хочется даже писать. Ни к чему руки не лежат. 12 ночи».

И ещё. Записка «В.М.» написана поперёк страницы – как поперёк жизни Гладких. И, надеюсь, меня не осудят за несколько строчек из неё ни, Царство ему Небесное, Семён Кузьмич, ни его родные и близкие, – эта запись тоже если не достояние, то свидетельство истории:

«Семён, помни наши встречи… А сейчас у нас с тобой далеко не одинаковый путь в жизни. Ты молод, красив, в жизни встретишь многое, многое. Помни также, что ты во мне первый разбудил давно забытое сердце, мне казалось, что меня больше никто не может полюбить, что я уже отсталый человек в жизни, но вот снова я проснулась, мне снова хочется любить и быть любимой, но на пути крепкие, крепкие цепи…»

Цепи войны, пусть и минувшей, предположу я.

Семён Гладких, как и многие его ровесники, не дожил и до 40-летия Победы – война ударила по нему эхом. Но остались его дневники – один с неумелыми, но искренними и чистыми, как родниковая вода, стихами, а другой, скажу так, бесхитростный прозаический. Дневники эти – живая память о рядовом бойце Великой Отечественной войны Семёне Кузьмиче Гладких, без которой, уверен я, не полна Русская Земля.

Николай Березовский.

На снимках: автопортрет Семёна Гладких, 1970-е годы; обложки (две) и страницы (две) «поэтического» и «прозаического» дневников.

Вернуться на Главную страницу

Хостинг от uCoz