Николай БЕРЕЗОВСКИЙ

СПОРТСМЕН ИОВЛЕВ

Он так всем и представлялся:

- Спортсмен Иовлев!

Спортсменом Иовлев мечтал стать с детства. Таким же, как Юрий Власов или Леонид Жаботинский.

Славой Жаботинского Иовлев грезил больше. Он и Жаботинский, мнилось ему, очень похожи друг на друга, разнясь лишь в росте. Ему, мальцу, хотелось вырваться из очерченного судьбой. Подсознательно и особенно перед зеркалом. В роду Иовлевых все были до уродливости низкорослыми – чуть выше лилипутов, выступающих в цирке. И толстыми до безобразия. Но в зеркале Иовлев видел себя высоким и с конусообразным, как у суперменов, торсом. Ему думалось, что настоящий он в зеркале или за ним, а что видит ещё и гнома, пристроившегося вроде эмблемы на майке супермена, – это  искажение, как в зеркалах комнаты смеха, в какую однажды водил его папаша. Ведь в комнату смеха собирают зеркала с грубыми дефектами, а которые с незначительными, как в их доме и у других людей, – пускают в массовую продажу. Однако, отойдя от зеркала, он тотчас забывал, каким должен быть и есть на самом деле, и был самим собой, даже гордящимся несуразной внешностью.

- Это – наследственность! – внушал отец. – Но не ущербная. Родовая. А род наш – голубых кровей, какую мы никогда не разбавляли холопской. От библейского Иова мы веточка. Всё должны претерпеть – и нам воздастся. – И цитировал из "Книги Иова", которую всегда носил с собой: "Погибни день, в который я родился, и ночь, в которую сказано: зачался человек! Для чего не умер я, выходя из утробы, и не скончался, когда пошёл из чрева? Нет мне мира, нет покоя, нет отрады, постигло несчастие…" – И спрашивал сына, процитировав: – Понимаешь, о чём речь?

Иовлев-младший не понимал.

- Ну, суть проста, – снисходительно объяснял отец. – И библейский Иов впадал в отчаянье, не понимая, за какие грехи он страдает всю жизнь, но страдал, смиряясь пред Богом и не поминая его имя всуе, и в конце концов воздалось ему сторицей. И нам, как потомкам Иова, предначертана такая же стезя. Но пока об этом никому, – прижимал он палец к губам. – Не то время…

Время было ударных пятилеток.

Иовлев родился в конце первой и последней семилетки. Но об этом, конечно, не помнил и не знал. Как, наверное, и сейчас вряд ли кто помнит и знает про эту семилетку, когда-то случившуюся в советской России. А пятилетки в его память вдолбить успели. Иовлев, повзрослев, планировал своё будущее примерно так: "Через пятилетку получу квартиру и женюсь". Это мама подобным образом отвлекала его от интереса к противоположному полу. Она всегда была тенью отца, и если он позже когда и вспоминал её, то в образе родителя.

Пятилетки остались в прошлом, а квартира у Иовлева имелась. Правда, не собственная, обретение которой позволяло жениться, а доставшаяся по наследству от родителей. Они ушли из жизни вместе, закрыв дверь и окно на кухне, а затем открутив все краны на газовой плите. В знак протеста против того, что их не приняли в городское дворянское собрание.

- Библейский Иов – еврей, а как же еврей может быть во дворянстве?! – вопросили Иовлева-старшего в дворянском собрании.

- Русский я! – показал тот паспорт. – А если бы и евреем был, то и евреев возводили в дворянское сословие.

Насчёт последнего Иовлев-старший был прав, но его подняли на смех, а серпастому и молоткастому веры уже не было.

- Ты нам справку, чтоб с печатью свободной России была, предъяви, тогда и посмотрим, – поставили условие необразованные новоиспечённые дворяне.

"Чернь!" – плюнул на них Иовлев-старший про себя и отправился добывать заветную справку. Но сколько ни бился, такой справки добыть не сумел, и смертельно обиделся на бюрократов от дворянства, бдящих чистоту своих рядов похлеще большевиков. Жена, души в нём не чающая, взошла на Голгофу вместе с ним.

Иовлев-младший в акции протеста не участвовал. На её момент он пребывал в больнице. Закрытого типа. Куда попадал периодически, когда в его голове случалось короткое замыкание, и он представлялся уже не спортсменом Иовлевым, а Лёней. Жаботинским, конечно. Жаботинского Иовлев уважал настолько, что вслух называл его только по фамилии и никогда по имени. А когда вслух по имени без фамилии – это и было коротким замыканием в его голове. В голове замыкало, спортсмен Иовлев преображался в виртуального знаменитого штангиста, выносил из дома огромную штангу и демонстрировал всем желающим мировые рекорды в поднятии тяжестей.

Гриф у штанги был настоящим, двадцатикилограммовым, а вот кольца из алюминия. Правда, зачернённого. Позже кольца спёр какой-то дурак, приняв их за серебряные. Не спёрли бы тогда – спёрли бы сейчас, чтобы сдать в пункт приёма цветных металлов, как сдают части российских железных дорог и провода российской же электрической энергосистемы. Кольца Иовлев-старший спроворил сыну, когда тот, ещё мальчишка,  заново появился на этот свет, прежде успев побывать на том, потому что, поднимая штангу настоящую, уронил её себе на голову. С той поры он и преобразился в спортсмена Иовлева. Хотя, возможно, был им и прежде. Яблоко от яблони, известно, недалече падает, а окружающие относились к его родителям с нездоровым, мягко говоря, интересом. Должно быть, из-за их трудовой деятельности в должности санитаров. В той самой больнице закрытого типа, где периодически отдыхал их сын. Иовлев-старший трудился в дурдоме, чтобы его не вычислил КГБ. А куда иголка, туда и нитка – это касательно его жены, а мамы Иовлева-младшего. Тоже санитарки, но в женском отделении. Но истинная причина такого санитарства была, наверное, в том, что этот вид трудовой деятельности гарантировал более скорое, чем другие, получение квартиры. Для общающихся с душевнобольными у советской власти были предусмотрены квартирные льготы. И не только квартирные. Отпуск у работников этой сферы медицины, например, гораздо продолжительнее, чем тоже у медиков, но служащих в обыкновенных медучреждениях и приравненных к рабочему классу. И к закату перестройки Иовлевы переехали из насыпного домишки в трёхкомнатные хоромы. На взгляд, конечно, Иовлева-младшего. А старший говорил о квартире так: "Не фонтан! У наших, сын, предков фонтан в особняке такую же площадь занимал, как все эти клетушки…"

Спортсмен Иовлев заинтересовался:

- Чтоб купаться?

Отец не терпел пустых и глупых разговоров:

- В фонтанах не купаются! Фонтаны для красоты и освежения воздуха. А для купания купальня в усадьбе имелась!..

И Иовлев-младший навсегда утратил интерес к предкам, пренебрегающим купанием в фонтане. Купальня же – не фонтан, в ней каждый купаться может, а ещё из свай арматурины торчат, однажды его поранившие. Купальня спортсмену Иовлеву представлялась котлованом под новостройку напротив дома. Котлован вырыли давно, а засыпать забыли, когда новостройку отменили. А мироздание, известно, не терпит пустоты – и котлован, наполнившись грунтовыми водами, стал купальней для живущих поблизости. Иовлева-младшего и трёхкомнатная квартира интересовала меньше однокомнатной, получив которую, он мог бы жениться, как обещала мама. Но она лукавила – родителям спортсмена Иовлева отвалили трёхкомнатную как раз из-за него, считающегося инвалидом детства. В воспитательных, конечно, целях мама лукавила – заботясь о нравственном и сексуальном здоровье сына. Инстинктами можно и нужно управлять. "Воздержание полезно для здоровья! – рубил напрямую Иовлев-старший. – Особенно спортсменам. А ты у меня, сын, спортсмен. Да и женилка у тебя покуда не выросла. А как вырастет, так и женишься. И квартира однокомнатная к тому времени подоспеет", – спохватывался всё же он, чтобы не было разнобоя с женой в процессе воспитания сына.

- А когда женилка вырастет? – спрашивал спортсмен Иовлев.

- Как тебе однокомнатную квартиру дадут и трудящимся станешь, – не терялся отец.

Трудящимся спортсмен Иовлев стал после самоубийства родителей. Но не официально, а сам по себе. Он стал трудиться милиционером в микрорайоне проживания, поддерживая общественный порядок. Службой в милиции, как и спортом, Иовлев тоже маялся с детства, наслушавшись от мамы михалковского дяди Стёпы. По настоящему в милицию его не приняли, доброжелательно объяснив, что он не служил в армии. А вот по личной инициативе, сказали, пожалуйста, – будь милиционером. И Иовлев стал – по личной инициативе и сам по себе. Он мог бы косить под внештатного сотрудника – не косил. Поскольку милиция – власть, а представитель власти должен обладать соответствующим документом. Чтоб с фото и штампом. Спортсмен – дело другое. Спортсменом может быть каждый, если не выдаёт себя за мастера спорта или, скажем, заслуженного тренера, на что тоже документ обязателен. Поэтому Иовлев и представлялся всем спортсменом, тайно от других, а порой и от самого себя неся службу в милиции. Увидит у микрорайонного универсама алкашную бражку – тотчас к ней:

- Спортсмен Иовлев! Какие проблемы?

- На пузырь, спортсмен, не хватает, – объяснят ему, примелькавшемуся, и если у Иовлева есть деньги, он обязательно выручит, наказав предварительно, чтобы шли распивать куда подальше:

- Здесь не распивочная! На неприятности нарваться можно. Рядом, видите, детский сад, школа, люди ходят…

Удивительно, но его слушались, даже если видели впервые. И деньги, какие он не в долг давал, а потому что они у него оказались и кому-то понадобились, иногда возвращали. Денег нет – Иовлев разведёт руками:

- Пустой нынче. Расходитесь, господа. Под лежачий камень вода не течёт…

И расходились, что не удивительно, следуя доброму совету: искать на бутылку, промышляя сбором стеклопосуды, выпрашивая деньги у знакомых, надеясь на встречу с кем-то более состоятельным, а то и подворовывая.

А Иовлев уже по мини-рынку рядом с универсамом курсирует, как фрегат под парусами. Рынок в кишке между многоэтажками, продувается, как аэродинамическая труба, и ветер парусит на Иовлеве свободный спортивный костюм – повседневное его одеяние. Наводить порядок в торговых рядах – его стихия. Там – санитарией пренебрегли, взвешивая на одних и тех же весах мясо и халву, рыбу и печенье; здесь – дымят, как паровозы, в лица покупателей; у тех – гирька какая-то странная, а этих что-то прежде не замечал – оплатили они торговое место Шамилю-татарину?..

Наткнётся на молодёжную тусовку:

- Спортсмен Иовлев! Непорядок, пацаны. Вас дома заждались. Да и на боковую пора. – И процитирует постановление муниципалитета насчёт несовершеннолетних, которым позволяется пребывать на улице только до определённого вечернего часа. А если утро, день ли в разгаре:

- Спортсмен Иовлев! Почему не в школе?

Ответят: каникулы, во вторую смену или уже отзанимались в школе, – удовлетворится. Но обязательно накажет:

- Не безобразничать!

И пацаны – кто накурившийся, кто дозу впрыснувший, кто колёс-таблеток наглотавшийся – не безобразничают и Иовлеву не перечат. Не потому, что его боятся, а из-за местной бригады. Не грузчиков, конечно. Местная бригада над ним попечительствовала. А пацаны на бригадных братков смотрели, как когда-то Иовлев на картинки в книжке про дядю Стёпу-милиционера или на снимки Жаботинского в газетах. Не ведая, конечно, что это попечительство было небескорыстным.

В трёхкомнатной хате Иовлева устраивались крытые стрелки. Тайные, значит, встречи руководителей бригад. А то и авторитетов. Ещё местный бригадир приводил в дом Иовлева тёлок. Не будущих, понятно, сельскохозяйственных животных молочной породы. Якобы спортсменок. Для консультаций и разминок накануне спортивных состязаний. Иовлев уже знал, что его родитель ошибался, будто бы воздержание на пользу спортсменам. Напротив, оказалось – во вред. Особенно если спортсмены – тёлки. Да и не тёлки – братки тоже были спортсменами. А за спортсменов Иовлев принимал всех, кто носил спортивные костюмы. А тогда спортивные костюмы были униформой криминала. Впрочем, в этой среде действительно было немало настоящих спортсменов. Как, между прочим, и среди тёлок. Некоторые из тёлок оказывали внимание Иовлеву, но он пугался и лепетал им про однокомнатную квартиру и трудоустройство, и  тёлки теряли к нему интерес.

Использовалась квартира и для иных, неведомых Иовлеву, целей. Почему бригадные и оберегали её хозяина. Иначе бы он давно лишился крыши над головой или вовсе собственной  головы. К тому же один из авторитетов явно симпатизировал Иовлеву. Он даже передачами его подогревал, когда Иовлев на больничный режим переходил. Потому что сам был когда-то спортсменом. Настоящим. А пацаном мечтал служить в милиции. В опера по малолетству вострился. Ещё у него была такая же кликуха, как у спортсмена Иовлева имя, – Володя.

Володей Иовлев представлялся только тем, к кому проникался доверием или даже любовью. Им мог стать любой, кто не смеялся над ним и в шутку, а главное – не служил в армии. А кто не служил в армии – те были армией обижены, как и он, Иовлев, хотевший хлебнуть армейской службы, да обсмеянный в военкомате, когда пришёл в военкомат призываться.

Володя-авторитет не служил. Сначала из-за учёбы в институте. Потом, хотя он не просил, его отмазывали от армии спортивные боссы, чтобы было кому защищать честь области и республики на соревнованиях. Затем, устроив разборку с сынками номенклатурных родителей, изнасиловавшими его подружку, Володя залетел на зону. Подружка после надругательства над ней пошла по рукам и скатилась до панели на привокзальной площади, а Володя, освободившись, понял, что для большого спорта уже потерян, но навыки кулачного бойца, полученные на ринге, могут неплохо обеспечивать и вне спортивной площадки.

- А мог бы заделаться офицером, попади после института в армию, – заметил однажды по какому-то поводу Володя-авторитет в присутствии спортсмена Иовлева.

Бригадные братки заржали: шутник, мол! Не сумели представить Володю в погонах. А спортсмен Иовлев сумел и ещё уловил в обронённой фразе тайную скорбь авторитета по несбывшемуся. И когда они остались в квартире одни, сказал тёзке, хотя Володей того прокликали по фамилии – Владимиров:

- А может, ещё не поздно? Ты вон здоровый какой, учёный, мастер спорта…

- Что не поздно, спортсмен?

- В офицеры, Володя.

-         А может, в менты прикажешь?! – взбеленился Володя, но тут же заткнулся, увидев глаза ничуть не испугавшегося его Иовлева. Они были страдающими – за него, Владимирова, ставшего не офицером, а бандитом. А глаза, знал Владимиров, никогда не лгут – это словами можно обмануть любого. Только по глазам можно определить – человек перед тобой или только его подобие.

- А ты, оказывается, человек, спортсмен Иовлев, – сказал Владимиров, сожалея, что у него нет брата. Пусть даже такого сморчка, обезображенного ожирением, но с глазами совсем не свихнувшегося мужика под сорок лет. И оглушил себя двумя подряд стаканами "Абсолюта", чтобы не расплакаться спортсмену Иовлеву в жилетку. Потому что Владимиров всё острее стал ощущать, что человека в нём самом остаётся меньше и меньше. Человек убывал из него с катастрофической скоростью. А достанет ли оставшегося, чтобы вернуться пусть не в прежнюю, но в другую – не конфликтующую с законом – жизнь, к чему, похоже, склоняет его даже придурочный "тёзка"? Вряд ли, раздумал Владимиров плакаться в жилетку Иовлева, оглушив себя двумя стаканами водки. Вот если бы спрятаться в один из её карманов…

Жилетку Иовлев носил, не снимая, поверх олимпийки из-за многочисленных карманов. А в карманах хранил не махорку, как полагается дураку, а цветные мелки. В каждом кармане – строго определённого цвета. И одаривал мелками ребятишек, когда не рисовал на асфальте сам. А рисовал он себя, каким видел в зеркале, – суперменом. Но похожим не на Шварценеггера, о котором и знать не знал, а, опять же, на дядю Стёпу-милиционера, но без погон, или – чаще – на Жаботинского… Мелки – это  летом. А зимой Иовлев заменял мелки в карманах упаковками жевательной резинки. Тоже для ребятишек, хотя любил выдувать пузыри и сам. Многие из его рук не брали – боялись или брезговали. И сейчас, чувствуя, что Володе худо, Иовлев пожалел, что на дворе не зима. Володя бы отвлёкся, выдувая изо рта пузыри. Он ведь, несмотря на свою взрослость, совсем ещё мальчонка, едва научившийся, да и то с трудом, ходить. А вот Владимиров с Иовлевым выпил бы. Но спортсмен Иовлев никогда не пил, по-звериному ощущая, что алкоголь претит природе всего живого. Да и спортсмены не должны пить, твёрдо знал он, хотя, конечно, бывают исключения. Как для Володи, перед ним сидящим. Ему нельзя не пить, потому что ему больно. Ему было бы больно, догадывался Иовлев, если бы он даже стал офицером. Потому что и офицерским званием не исцелить душу, метущуюся в поисках самой себя на этой грешной земле в грешное для страны время. Для страны людей, в этой стране обитающих.

Спортсмен Иовлев не сумел бы выразить своё понимание Владимирова словами, но подсознание его не было нарушено наследственностью и уроненной на голову штангой, и подсознательно он лучше понимал Володю, чем Володя себя. И попроси тот, Иовлев отдал бы ему собственную душу. Но душа не вынимается по чьей-то просьбе даже с согласия душевладельца, как, скажем, деньги из кармана. И, страдая за друга, Иовлев отнёс его, уже беспамятного, на диван. Как ребёнка. Очень большого, но для Иовлева вовсе не тяжёлого. Иовлев, наверное, и впрямь бы стал знаменитым штангистом, не урони в детстве на голову штангу…

Душа Иовлева, сострадающего к страданиям других, была чиста и безмятежна. По сравнению, конечно, с нами – живущими на одной с ним земле. Может, самые счастливые в России – дураки. Недаром у нас испокон привечают юродивых. Потому что и не считающие себя дураками постоянно оказываются в  дураках, боясь и стыдясь в этом признаться даже самим себе. Я понял это, когда близко сошёлся с Иовлевым. Опекать спортсмена попросил меня в своей маляве Владимиров. Уже из следственного изолятора, где оказался после кровавой разборки с залётными мафиози из близкого Казахстана, решившими прибрать к своим рукам наш город. Владимиров хотел поладить с ними миром, но те упёрлись, как бараны в новые ворота, подтверждая свои права на наш город географической картой, изданной в Казахстане, – сибирский город наш на этой карте был казахским. После чего и началась бойня. А чуть позже кто-то и сдал Владимирова правоохранителям – из своих, потому что все казахстанцы оказались упёртыми отморозками и бились до последнего в своих рядах. И десятки трупов Владимиров взял на себя, чему с удовольствием поверили правоохранители, а позже и судейские. Сделали вид, конечно, что поверили, но силовики давно точили зуб на Владимирова, не имея прямого повода его сцапать, а для судейских главное – признание подсудимого. Из следственного изолятора Владимиров писал мне: "Присмотри, ради Бога, за спортсменом, а то, боюсь, братки его кинут, обуют или замочат. Гнилых среди нас хватает. Да и муниципальные, – это он об официальной власти в городе, – давно глаз положили на его квартиру…"

Мы не приятельствовали с Владимировым, отлично понимая, что наши пути давно разошлись, и при встречах только кивали друг другу. А когда-то я напечатал о нём очерк в "Спортивной газете", и он, наверное, об этом не забыл. Потом – так уж сошлось –  наши пути вновь пересеклись. Я попал служить во внутренние войска, а он со сроком в зону, охраняемую нашей частью. Но Владимиров и вида не подавал, что мы знакомы, если мы когда сталкивались на территории, ограничивающей его свободу. Как, впрочем, и я. Мир, и правда, тесен. Но он, конечно, догадывался, почему в передачах ему оказываются лишние пачки чая и сигарет, пропущенные в мои дежурства при досмотрах. Я, может, и впрямь не замечал этих пачек, замаскированных под печенье. Сейчас это уже не важно. А ещё позже, разойдясь с женой и разменяв квартиру, я поселился в доме напротив дома, в котором жил Иовлев. Даже наши квартиры оказались на одном уровне – окно в окно. Поначалу я к нему забегал, раза два, пока не понял, что от этой хаты надо держаться подальше. Потом Иовлев стал частым гостем у меня. Да об этом просил и Владимиров: "Пусть лучше к тебе, композитор, Володька бегает…"

"Композиторами" в уголовном мире называют писателей, журналистов, музыкантов, а "писателями" тех, кто пишет, – не  книги, правда, не музыку или в газеты-журналы, а оперативникам в тюрьмах и зонах. Стукачей, словом... Так что я на "композитора" не обиделся. А Иовлев гостевал у меня всё чаще и чаще. Отсылали братки, чтобы не мешал. Мы пили чай или кофе, и, в зависимости от забот и настроения Иовлева, я обещал ему похлопотать насчёт однокомнатной квартиры, чтобы он смог наконец жениться, или разуверял его в том, что Володя в тюрьме. "Врут твои братки, – говорил я ему, – тебя подзуживая. Володя отдыхает на Кипре, а там лучше, чем здесь, а наотдыхается – и вернётся…" В неведомый ему Кипр Иовлев почему-то верил, а, скажем, Анталию или какую-нибудь Гвинею не воспринимал напрочь.

Спортсмен Иовлев жил в своём мире, как бы выпав из современности. Братки забили его квартиру телевизорами, магнитофонами, другой аудиотехникой, и он, раз посмотрев и послушав, к аппаратуре больше не подходил: "В ней врут всё…"

И правда, чаще врали.

Телефона, к счастью, в квартире Иовлева не было. Древнее это устройство оказалось браткам ни к чему. Они были обеспечены мобильной связью. А телефона Иовлев боялся до ужаса. Зазвонит мой – его как электрическим разрядом ударит, съёжится весь. А примусь, подняв трубку, разговаривать, Иовлев уши затыкает, глаза закрывает и разбухает от страха. Того и гляди – лопнет.

- Чего ты боишься, Володя? – спросил его как-то на первых порах нашего знакомства. А он мне на свои уши показывает:

- Они в них прячутся?

- Кто "они", Володя?

- С кем ты говоришь. Они что, через провод в уши влазят?

Растолковывать ему, что к чему, было бесполезно. Он не верил, что голос может передаваться на расстоянии. Как, впрочем, и изображение. Или музыка.

- Они в них сидят? – показывал он пальцем на телевизор, магнитофон, музыкальный центр.

- Кто "они"? – опять спрашивал я, забывшись.

- Они, – тупо долдонил он. – Потому что врут, хоть и человеками прикидываются. И Володя говорил – все врут, – смещалось вдруг его сознание на людей. – Только глаза не врут. А в глаза надо смотреть так, – и смотрел в мои долго, не отрываясь, пока, видимо, не убеждался, что мои глаза его не обманывают.

- А ты человек, композитор! – говорил он затем с интонациями Владимирова. – Только  глаза у тебя старые…

Глаза же Иовлева, несмотря на его внешнюю взрослость, оставались по-детски ясными и доверчивыми. С зелёным, как первая травка по весне, налётом испуга: обманет – не обманет? Первая травка – присмотритесь весной – пробьёт землю, но не к солнцу сразу тянется, а к земле, стелясь, пригибается. Солнце, мол, и поднялось, согревая, да вдруг пропадёт! Лучше уж погодить, от земли высоко не отрываясь. Тепло земли надёжнее, пусть и не такое тёплое, как солнечное. А у Иовлева в глазах даже больше опаски, чем у первой травки под обманчивым весенним солнцем. Чувствовал, наверное, что ему никогда не распрямиться. Не телефон, я бы к себе Иовлева забрал, но телефон, оказалось, был мне дороже.

Телефон и погубил Иовлева. Не мой, а беспроволочный, мобильный, который, как орали в тогдашней рекламе времён дензнаков с шестью нулями, –  "пять миллионов рублей экономии!" Забыл его, должно быть, с бодуна кто-то из братков на хате Иовлева, ставшей доступной после ареста Владимирова всякой шушерной шпане. Засигналил забытый мобильник во всю ивановскую, а Иовлев, услышав неожиданное, заметался, очумев, по комнатам, отыскивая выход из квартиры, чтобы убежать, и окончательно заплутал в собственных квадратных метрах, как в известных трёх соснах. Будь кто из братков в квартире, он бы и поднял трубку, но никого не было, и теперь, коли голос трубка подала без никого, выходило, что она именно Иовлева требует. И чем дольше трубка сигналила, тем больше шалел Иовлев, не желая, чтобы ему в голову через уши кто-то мерзкий и всегда орущий лез. Трубка сигналит, не прерываясь, и я представляю, предполагая, что в конце концов не Иовлев взять её решился, а она сама к его уху приставилась, если не прилипла.

- Кирьян, ты? – в ухо настырный полез.

Иовлев было обрадовался, что не его вроде домогаются, но и вымолвить не может, что не Кирьян он. Трубку от ушной раковины рванул, а та не отрывается, будто в эту раковину всосавшись. Словом попытался отбиться, а из рта лишь тягучее, как слюна после жвачки:

- А-а…

А тот, из трубки, уже в голову проник:

- Слышь, Киря, суд только что концы связал, нашему лоб зелёнкой намазав…

- А-а-а…

- Что "а-а-а", мать твою?! Шлёпнут, значит, и тело нам не отдадут, чтоб по-людски в землю закопать… – Моратория   тогда на смертную казнь в России ещё не ввели.

- А-а-а-а…

- Вот тебе и "а-а-а"! Не вой. Кого расстреливают, того хозяин у себя и закапывает. Чтоб, значит, не проведали на воле, куда пуляют: в затылок, в лоб или в сердце. А может, гады, и пули на нас жалеют, удавкой пользуясь. Володьку точно удавят, а не шлёпнут, – так он им насолил. Почему и на большие бабки не купились, за него предлагаемые, когда он ещё в сизо сидел…

-         А-а-а-а-а-а-а-а-а!..

И всё. Это библейский страдалец Иов, от которого, может, и правда фамилия Иовлевых пошла, 140 лет прожил, но в России, понимает Бог, страдать такой срок – все в Боге разуверятся.

И спортсмена Иовлева не стало.

Низенький был и толстый, а нашли на полу тощего и вытянувшегося. Едва опознали – сначала братки, а после уж и милиция. Та даже перестраховалась, идентифицировав его личность по отпечаткам пальцев. Так неузнаваемо изменился. С умалишённых, оказалось, дактилоскопию отбирают в обязательном порядке. Как паспорт получать – сыграйте, пожалуйста, на "пианино". А почему оперативники с Иовлевым не сыграли по-настоящему, покуда он был жив, я долго не понимал. Лучше Иовлева они вряд ли бы информатора закадрили в местной преступной среде. После уж дошло: имелся, значит, уже у них внедренец ценнее Иовлева, который в итоге и сдал Владимирова. Менты и потому ещё в свои сети Иовлева не затягивали, чтобы, в случае чего, прикрыть им своего внедренца, списав на Иовлева утечку информации из кругов, в которые он был вхож.  Ну, пусть и не агент Иовлев, да дурак, а с дурака, известно, и взятки гладки. Тоже игра, только более изощрённая и подлая. И рано или поздно Иовлев всё одно бы был подставлен, без вины виноватый. Братки бы тогда особо над ним поизголялись: надо же, дурак в дураках нас оставил!..

Да, жизнь наша, прав Шекспир, – игра. И Владимиров относился к Иовлеву, в общем-то, как к игрушке, поскольку иначе бы поручил присматривать за ним не мне, чужому в его мире, а авторитету, пользующемуся в этом мире не меньшим, чем он, уважением. Да и открылся он перед Иовлевым лишь на мгновение и однажды. Но этого мгновения Иовлеву было достаточно, чтобы стать частью Владимирова. А как часть может жить, если целое убивать решили? Я пускай умру, а он зато останется, – озарило, наверное, тогда Иовлева. Это как в детстве, когда приближается что-то страшное. Ну, думаешь, я закрою глаза, я не вижу никого и ничего – значит, и меня никто не видит, а потому пробежит, промчится мимо это страшное…

И закрыл Иовлев глаза, и, подозреваю, действительно спас Владимирова от высшей меры наказания. Дали ему через полгода "помиловку" – скостили смертную казнь до пожизненного заключения. К худу, к благу ли его – сам разберётся. Но разбираться, догадываюсь, будет посложнее, чем в его кровавых разборках. Частью-то целого он оказался. А какой именно – непознаваемо для стороннего. Иовлев определил бы, наверное, да не сумел бы всё одно объяснить словами. А может, он потратил свою душу прежде смерти, иначе с чего бы Владимиров в грехах своих на суде расписался и чужие на себя взвалил? По кодексу чести преступников, скажете, так положено? Может, и был когда такой, да в нынешние времена сплыл. Сам слышал, как утихли страсти после суда над Владимировым, высказывание одного бывшего его подельника: "И чего Володька других отмазывал? Заложить надо было – тогда и под расстрел бы его не подвели…" Меня, однако, в этой фразе одно слово больше покоробило, чем её паскудный смысл. Володькой назвали Володю, а никто, когда он был на воле,  называть его так себе не позволял…

А с похоронами Иовлева братки расстарались. "Как Володю бы хоронили!" – гордились они. На богатом памятнике Иовлеву  надпись: "Спортсмен Иовлев". А квартиру его, оставшуюся беспризорной, никто, что удивительно, не захалявил. Хотел в неё муниципалитет своего чиновника вселить, да вдруг передумал – на многодетную семью ордер переписали…

Вернуться на Главную страницу