Из книги Николая Березовского «РАЗНАЯ ЛЮБОВЬ»

ЛОЖНОЕ  СЛОВО

Никто в Морозовке не ждал так радио, как кузнец Семён. Столбы с перекладинами для проводов вкопали ещё в голодный год, после минула пропасть времени, а железные струны, по каким побегут голоса, натягивать не спешили. Начальник политотдела и секретарь сельсовета уже избегали Семёна, а то и прятались от него, издали завидев, но бесчисленные уполномоченные, наезжавшие в село, вселяли надежду, бойко отвечая: "Не боись, индустриализация колхозника не обойдёт…"

Радио Семён слушал в городе, радио его поразило, и городской знакомец за пуд пшеницы достал ему чёрные приёмные наушники, соединённые упругой металлической дужкой. Семён хранил наушники в чистой холстине, пряча свёрток на дно сундука с одёжками, забытыми сбежавшей женой, а вынимал их по великим праздникам – на Новый год, Пасху или в именины сына. Развернув холстину, долго, как невиданной игрушкой, любовался дорогим приобретением, а затем зажимал круглыми жёсткими подушечками уши и, закрыв глаза, до одурения слушал звенящую тишину. Порой казалось, что он слышит Москву, товарища Сталина, который, обзирая страну из Кремля, говорит в передающее устройство перед ним, что жить скоро станет лучше и веселее, потому что с колхозами поспешили. Когда у земли много хозяев, будто бы говорил товарищ Сталин, земля становится ничейной, а так нельзя – земля требует особого догляда. Колхоз, конечно, пусть остаётся, говорил товарищ Сталин, но и у каждого, живущего на земле и с земли, должен быть собственный надел: колхозу – колхозное, а крестьянину за работу, на пропитание и на продажу…

 Прибегал сын Васька, и Семён открывал глаза, снимал, смущённый, наушники, пеленал их, как младенца, в холстину и вновь прятал в сундук. За окном, уменьшаясь, убегали от села по большаку сиротливые столбы.

Столбам Семён был добровольный сторож. Мало кто в селе не числил столбы пропадающими для хозяйства, а хозяйство почти у всех было порушено, и однажды утром Семён не досчитался из своего окошка сразу трёх красавцев. Пользуясь ночью, пару, раскачав, вывернули с комлем, а третий спилили под корешок. Искать пропажу по дворам Семён не искал, а поставил взамен умыкнутых свои, припасённые для замены венцов избы ещё при жене. Но с той поры спал урывками, делая ночные обходы по селу и далеко за околицей, и в один из таких добровольных обходов взял своего соседа, мужика справного, с поличным, – тот уже взвалил спиленный столб на сани.

- Тебе-то на что? – подивился жадности соседа Семён.

- Сгодится, – отвечал тот. – Всё без толку небо дырявят, а их вона сколько, с одного не убудет. Давай и тебе свалим, – предложил бессовестно.

Семён предложения не расслышал, туг был на ухо, а то бы, верно, прибил соседа – в жизнь на чужое не зарился, а здесь дороже чужого – общественное, поскольку радио – для всех.

- Дурак! – обругал он соседа. – Как это не убудет? Да и катанку, может, завтра тянуть станут, а тут вона – провал. А натянут, появится в твоей избе радио, и будешь слушать Москву, товарища Сталина…

- Мне слушать недосуг, я газетами сыт, а из твоего радио и "козью ножку" не свертишь, – возражал сосед.

Семён грамоте не был учён, а газета и есть газета, мало ли что в ней пропечатают, а вот когда сам слышишь, самолично, – тут уж нельзя не верить, тут не объедешь по кривой: земля, известно, слухом полнится.

- Скидывай, – приказал Семён, – столб, вертай изнова!

- Да остынь ты, Семёнушко! – взмолился сосед. – Не лето, поди. Как поставишь изнова, когда земля камнем? Вот по весне…

- По весне! – возмутился Семён. – А радио, говорю, завтра, может, тянуть станут! – И скатил бревно с саней, чтобы оно снова столбом стало.

Делать нечего, подался сосед за ломом и лопатой. И остался бы, наверное, в тайне этот случай, да пока долбал сосед и вправду каменную от мороза землю, готовя под столб яму, рассвело, а с рассветом, как на грех, и прикатил в Морозовку очередной уполномоченный из города. А порушенный столб вот он – при въезде в село. Засудили порушенца за вредительство, а Семён на суде свидетелем был. Правду, вроде, поведал, а как-то не по себе ему было после. Потому, наверное, что приговорили сослать куда-то за Сибирь не только виновного, но и безвинную его семью. Суд правили в избе-читальне, а потом, воротившись домой, слушал всю ночь Семён безмолвные пока наушники, не таясь от сына. И без прежнего, видел тот, радостного ожидания что-то услышать.

Сын, если не считать ожидания радио, был единственной отрадой Семёна. Ещё подростком мечталось Семёну о сыне, который никогда не изведает лиха, научится грамоте при живых тятьке с мамкой, а потом скрасит их старость, чего не выпало ему. Подкидыш, оставленный в начале века у околицы кем-то, должно, из этапа каторжников – большак, перерезавший село, был известной сибирской кандальной дорогой, – он никогда не знал родителей, поставили его на ноги миром. В армию – сначала колчаковскую, а затем и в Красную – Семёна не забрили из-за врождённой глухоты. Слышать-то он слышал, но только если громко и близко кричать. Почему общество, как подрос, и определило его в кузню, порешив, что клин клином вышибают, да и не обидел Семёна бог силой и смекалкой, без каких, работая с железом, не обойтись. И к революции, перевернувшей Россию, во всей округе никто лучше Семёна не умел подковать лошадь, вытянуть на огне зубья бороны, сладить плуг, а мелочёвку – литовки, крючья, багры, лопаты, топоры или ободья для кадушек – он и вовсе ковал, гнул и отбивал сказочные. Наловчился Семён мастерить из железа и кровати, кольчужная сетка которых пружинила мягче свежескошенного сена, и для молодожёнов округи не было желаннее такого подарка.

Богатая самодельная кровать, сделанная на века, занимала большую часть и чистой половины избы Семёна. Только уже давно никто не согревал её для хозяина. Ненаглядная Луша на шестом году замужества ускакала от Семёна с кавалерийским красным командиром, и или сгинула вместе с ним в Васюганских болотах, или всё продолжала трястись в седле, напрочь забыв не только о бывшем муже, но и о сыне, тогда пятилетнем. Родителей Луши сжёг стыд за непутёвую дочь, и их могилы  забрал Семён такой ажурной оградкой, что она, металлическая, казалась невесомой. Некоторые, впервые попав на погост, принимали оградку за причудливую паутину, пытались смахнуть её, да только руки отбивали. На тестя и тёщу, оставивших его с сыном, Семён обиды не держал, они живыми были для него роднее родных, которых он никогда не знал, а мёртвыми сделались ещё ближе. И, часто навещая их, он даже радовался, что теперь они в вечном покое. Не то бы намаялись, продолжая жить, судил Семён по наступившим временам: если бы их и не раскулачили, то наверняка сами в землю зарылись, увидя, какое разорение земле настало. Старики даже по меркам Морозовки, села до обобществления зажиточного, что для Сибири не в диковинку, считались, имея мельницу и маслобойку, куркулями. Они и Лушу свою под венец с Семёном подвели, чтобы ещё выше хозяйство поднять, – кузнец чудотворный, ясное дело, сам по себе капитал, да ещё белобилетник пожизненный…

Теперь от мельницы остался остов над спущенным прудом, маслобойку раскурочили, Семён трудился кузнецом при МТС, а сын Васька учился в школе. Учился он хорошо, всё знал, лишь про радио, как голоса по проводам бегут, объяснить не умел. Вечерами Васька читал газеты, которые Семён брал в политотделе, громко и выразительно читал, и Семён любил его слушать, хотя предпочёл бы радио. В газетах писалось одно, а на деле было другое – земля теряла хозяина, скудела на глазах, а то, чем всё же с натугой отдаривала людей, к ней прикованным, осенью под метёлку выметали другие, земли не знающие и землёй брезгающие. Должно быть, размышлял Семён, в газетах о надуманных победах пишут вредители, чтобы заморочить голову товарищу Сталину. Вон их сколько по стране-то развелось, вредителей, в тех же газетах пишут, и нужно услышать живой голос из Кремля, чтобы наконец точно знать, что думает о происходящем товарищ Сталин. А что он думает не во вред землепашцу, в этом Семён не сомневался. Товарищу Сталину ещё наших бы мужиков послушать, мечтал Семён, а однажды ударило в голову дерзкое: "Если один голос в одну сторону по проводам может бежать, то почему бы другой в обратную не послать?.." И с тоской смотрел в окно на сиротливые столбы, убегающие к городу: "Должно быть, вредители провод зажилили…"

Газеты Васька читал вечерами. Иногда, будто бы послушать печатные новости, забегала Дарья – повариха МТС, и не столько слушала, сколько бросала тоскующие взгляды на Семёна. Но в сердце Семёна, по-прежнему занятое пусть непутёвой, но ненаглядной Лушей, взгляды её не проникали. Вздохнув, забрав состирнуть бельишко, коротко приласкав вихры Васьки, уходила Дарья, и после её ухода делалось Ваське в привычном доме неуютно… А днями после занятий в школе прибегал он в кузницу к отцу. Прямо у пригасшего горна они и обедали чем Бог послал, и Семён, радуясь аппетиту сына, интересовался как бы между прочим, что нового рассказывала в школе учительница.

- Сегодня, – сказал по весне тридцать пятого года Васька, – о ходе второй пятилетки и сложном слове

О ходе второй пятилетки Семён знал, а вот про какое-то слово слышал впервые.

- Какое, говоришь, слово? – спросил он.

- Сложное, – отвечал с набитым ртом Васька.

- Ложное? – склонился к сыну Семён, а Ваське лень было поправлять тугоухого отца, и он кивнул:

- Ага. Их много, и они разные.

- А какие они разные, назови, – попросил Семён.

- Ну, скажем, – прокашлялся Васька, подражая учительнице, – слово "колхоз".

У Семёна в груди будто колокол бухнул.

- Как, как?! – плеснулся кипяток из кружки в его руке.

- Кол-хоз! – заорал Васька. – Сложное слово. Слышишь?

- Слышу, слышу, – поставил кружку с кипятком на наковальню кузнец, даже при сыне стесняющийся своей глухоты. – Наконец-то! – задохнулся он, осознав важность растолкованного ему сыном. И почти запел, как пел когда-то колокол сельской их церкви, ставшей теперь конюшней: – Вона, значит, как – ложное это слово! Кол, значит, в хозяйство вбили!.. Конец, значит, этому, поскольку ложное…

- Тятя, тятя! – закричал Васька. – Да не кол вовсе, а…

Но Семён сына уже не слушал и не слышал. Забыв сбросить кожаный фартук,  не загасив горн, он со всех ног рванул в село. До Васьки напоследок только и донеслось счастливое бормотание отца: "Кол, значит, в хозяйство! Вынули теперича. Ложное, выходит, слово было…"

Отца Васьки вскоре забрали. Семёна увезли с собой в город уполномоченные, приезжавшие в село агитировать за сверхранний сев. Васька долго бежал за телегой, и столбы, почерневшие от времени, бежали наперегонки с ним. Почернела от горя так и не изведавшая счастья замужества Дарья. Не семя бы Семёна, и жить дальше было бы незачем. А без неё, знала она, пропадёт Васька вслед за отцом.

- Ничё, – говорила вечерами Дарья Ваське, когда они выходили сторожить совсем осиротевшие столбы, – перемелется – мука будет…

К зиме, как выпал на Покров первый снег, в Морозовку прикатила полуторка с бухтами катанки, и на столбах, соединяя их, повисли провода столь долгожданного Семёном радио…

Недавно Морозовке исполнилось двести лет. Пусть коротко, но об этом юбилее упомянули и в газетах, и по областному радио. Только не привозят теперь газет в когда-то большое село, а если бы и привозили – читать их некому. Морозовцы помоложе давно разъехались кто куда, а из стариков, доживающих здесь свой век, грамоте учён один дед Василий, да выжгло ему глаза на последней Большой войне. А наушники, оставшиеся  в наследство от отца, динамики в других ещё живых избах онемели с тех пор, как поснимал кто-то со столбов вдоль большака провода. На металлолом. Навесить бы новые, да вот столбы настолько трухлявые стали – и в топку не годятся…

 

Вернуться на Главную страницу

 

 

Хостинг от uCoz