Из книги Николая Березовского «РАЗНАЯ ЛЮБОВЬ»
ЛОЖНОЕ
СЛОВО
Никто в Морозовке не ждал так радио, как кузнец Семён.
Столбы с перекладинами для проводов вкопали ещё в голодный год, после минула
пропасть времени, а железные струны, по каким побегут голоса, натягивать не спешили.
Начальник политотдела и секретарь сельсовета уже избегали Семёна, а то и
прятались от него, издали завидев, но бесчисленные уполномоченные, наезжавшие в
село, вселяли надежду, бойко отвечая: "Не боись, индустриализация
колхозника не обойдёт…"
Радио Семён слушал в городе, радио его поразило, и
городской знакомец за пуд пшеницы достал ему чёрные приёмные наушники,
соединённые упругой металлической дужкой. Семён хранил наушники в чистой
холстине, пряча свёрток на дно сундука с одёжками, забытыми сбежавшей женой, а
вынимал их по великим праздникам – на Новый год, Пасху или в именины сына.
Развернув холстину, долго, как невиданной игрушкой, любовался дорогим
приобретением, а затем зажимал круглыми жёсткими подушечками уши и, закрыв
глаза, до одурения слушал звенящую тишину. Порой казалось, что он слышит
Москву, товарища Сталина, который, обзирая страну из Кремля, говорит в
передающее устройство перед ним, что жить скоро станет лучше и веселее, потому
что с колхозами поспешили. Когда у земли много хозяев, будто бы говорил товарищ
Сталин, земля становится ничейной, а так нельзя – земля требует особого
догляда. Колхоз, конечно, пусть остаётся, говорил товарищ Сталин, но и у
каждого, живущего на земле и с земли, должен быть собственный надел: колхозу –
колхозное, а крестьянину за работу, на пропитание и на продажу…
Прибегал сын
Васька, и Семён открывал глаза, снимал, смущённый, наушники, пеленал их, как
младенца, в холстину и вновь прятал в сундук. За окном, уменьшаясь, убегали от
села по большаку сиротливые столбы.
Столбам Семён был добровольный сторож. Мало кто в селе не
числил столбы пропадающими для хозяйства, а хозяйство почти у всех было
порушено, и однажды утром Семён не досчитался из своего окошка сразу трёх
красавцев. Пользуясь ночью, пару, раскачав, вывернули с комлем, а третий
спилили под корешок. Искать пропажу по дворам Семён не искал, а поставил взамен
умыкнутых свои, припасённые для замены венцов избы ещё при жене. Но с той поры
спал урывками, делая ночные обходы по селу и далеко за околицей, и в один из
таких добровольных обходов взял своего соседа, мужика справного, с поличным, –
тот уже взвалил спиленный столб на сани.
- Тебе-то на что? – подивился жадности соседа Семён.
- Сгодится, – отвечал тот. – Всё без толку небо дырявят, а
их вона сколько, с одного не убудет. Давай и тебе свалим, – предложил
бессовестно.
Семён предложения не расслышал, туг был на ухо, а то бы,
верно, прибил соседа – в жизнь на чужое не зарился, а здесь дороже чужого –
общественное, поскольку радио – для всех.
- Дурак! – обругал он соседа. – Как это не убудет? Да и
катанку, может, завтра тянуть станут, а тут вона – провал. А натянут, появится
в твоей избе радио, и будешь слушать Москву, товарища Сталина…
- Мне слушать недосуг, я газетами сыт, а из твоего радио и
"козью ножку" не свертишь, – возражал сосед.
Семён грамоте не был учён, а газета и есть газета, мало ли
что в ней пропечатают, а вот когда сам слышишь, самолично, – тут уж нельзя не
верить, тут не объедешь по кривой: земля, известно, слухом полнится.
- Скидывай, – приказал Семён, – столб, вертай изнова!
- Да остынь ты, Семёнушко! – взмолился сосед. – Не лето,
поди. Как поставишь изнова, когда земля камнем? Вот по весне…
- По весне! – возмутился Семён. – А радио, говорю, завтра,
может, тянуть станут! – И скатил бревно с саней, чтобы оно снова столбом стало.
Делать нечего, подался сосед за ломом и лопатой. И остался
бы, наверное, в тайне этот случай, да пока долбал сосед и вправду каменную от
мороза землю, готовя под столб яму, рассвело, а с рассветом, как на грех, и
прикатил в Морозовку очередной уполномоченный из города. А порушенный столб вот
он – при въезде в село. Засудили порушенца за вредительство, а Семён на суде
свидетелем был. Правду, вроде, поведал, а как-то не по себе ему было после.
Потому, наверное, что приговорили сослать куда-то за Сибирь не только
виновного, но и безвинную его семью. Суд правили в избе-читальне, а потом,
воротившись домой, слушал всю ночь Семён безмолвные пока наушники, не таясь от
сына. И без прежнего, видел тот, радостного ожидания что-то услышать.
Сын, если не считать ожидания радио, был единственной
отрадой Семёна. Ещё подростком мечталось Семёну о сыне, который никогда не
изведает лиха, научится грамоте при живых тятьке с мамкой, а потом скрасит их
старость, чего не выпало ему. Подкидыш, оставленный в начале века у околицы
кем-то, должно, из этапа каторжников – большак, перерезавший село, был
известной сибирской кандальной дорогой, – он никогда не знал родителей,
поставили его на ноги миром. В армию – сначала колчаковскую, а затем и в Красную
– Семёна не забрили из-за врождённой глухоты. Слышать-то он слышал, но только
если громко и близко кричать. Почему общество, как подрос, и определило его в
кузню, порешив, что клин клином вышибают, да и не обидел Семёна бог силой и
смекалкой, без каких, работая с железом, не обойтись. И к революции,
перевернувшей Россию, во всей округе никто лучше Семёна не умел подковать
лошадь, вытянуть на огне зубья бороны, сладить плуг, а мелочёвку – литовки,
крючья, багры, лопаты, топоры или ободья для кадушек – он и вовсе ковал, гнул и
отбивал сказочные. Наловчился Семён мастерить из железа и кровати, кольчужная
сетка которых пружинила мягче свежескошенного сена, и для молодожёнов округи не
было желаннее такого подарка.
Богатая самодельная кровать, сделанная на века, занимала
большую часть и чистой половины избы Семёна. Только уже давно никто не согревал
её для хозяина. Ненаглядная Луша на шестом году замужества ускакала от Семёна с
кавалерийским красным командиром, и или сгинула вместе с ним в Васюганских болотах,
или всё продолжала трястись в седле, напрочь забыв не только о бывшем муже, но
и о сыне, тогда пятилетнем. Родителей Луши сжёг стыд за непутёвую дочь, и их
могилы забрал Семён такой ажурной
оградкой, что она, металлическая, казалась невесомой. Некоторые, впервые попав
на погост, принимали оградку за причудливую паутину, пытались смахнуть её, да
только руки отбивали. На тестя и тёщу, оставивших его с сыном, Семён обиды не
держал, они живыми были для него роднее родных, которых он никогда не знал, а
мёртвыми сделались ещё ближе. И, часто навещая их, он даже радовался, что
теперь они в вечном покое. Не то бы намаялись, продолжая жить, судил Семён по
наступившим временам: если бы их и не раскулачили, то наверняка сами в землю
зарылись, увидя, какое разорение земле настало. Старики даже по меркам
Морозовки, села до обобществления зажиточного, что для Сибири не в диковинку,
считались, имея мельницу и маслобойку, куркулями. Они и Лушу свою под венец с
Семёном подвели, чтобы ещё выше хозяйство поднять, – кузнец чудотворный, ясное
дело, сам по себе капитал, да ещё белобилетник пожизненный…
Теперь от мельницы остался остов над спущенным прудом,
маслобойку раскурочили, Семён трудился кузнецом при МТС, а сын Васька учился в
школе. Учился он хорошо, всё знал, лишь про радио, как голоса по проводам
бегут, объяснить не умел. Вечерами Васька читал газеты, которые Семён брал в
политотделе, громко и выразительно читал, и Семён любил его слушать, хотя
предпочёл бы радио. В газетах писалось одно, а на деле было другое – земля
теряла хозяина, скудела на глазах, а то, чем всё же с натугой отдаривала людей,
к ней прикованным, осенью под метёлку выметали другие, земли не знающие и
землёй брезгающие. Должно быть, размышлял Семён, в газетах о надуманных победах
пишут вредители, чтобы заморочить голову товарищу Сталину. Вон их сколько по
стране-то развелось, вредителей, в тех же газетах пишут, и нужно услышать живой
голос из Кремля, чтобы наконец точно знать, что думает о происходящем товарищ
Сталин. А что он думает не во вред землепашцу, в этом Семён не сомневался.
Товарищу Сталину ещё наших бы мужиков послушать, мечтал Семён, а однажды
ударило в голову дерзкое: "Если один голос в одну сторону по проводам
может бежать, то почему бы другой в обратную не послать?.." И с тоской
смотрел в окно на сиротливые столбы, убегающие к городу: "Должно быть,
вредители провод зажилили…"
Газеты Васька читал вечерами. Иногда, будто бы послушать
печатные новости, забегала Дарья – повариха МТС, и не столько слушала, сколько
бросала тоскующие взгляды на Семёна. Но в сердце Семёна, по-прежнему занятое
пусть непутёвой, но ненаглядной Лушей, взгляды её не проникали. Вздохнув,
забрав состирнуть бельишко, коротко приласкав вихры Васьки, уходила Дарья, и
после её ухода делалось Ваське в привычном доме неуютно… А днями после занятий
в школе прибегал он в кузницу к отцу. Прямо у пригасшего горна они и обедали
чем Бог послал, и Семён, радуясь аппетиту сына, интересовался как бы между
прочим, что нового рассказывала в школе учительница.
- Сегодня, – сказал по весне тридцать пятого года Васька,
– о ходе второй пятилетки и сложном слове
О ходе второй пятилетки Семён знал, а вот про какое-то
слово слышал впервые.
- Какое, говоришь, слово? – спросил он.
- Сложное, – отвечал с набитым ртом Васька.
- Ложное? – склонился к сыну Семён, а Ваське лень было
поправлять тугоухого отца, и он кивнул:
- Ага. Их много, и они разные.
- А какие они разные, назови, – попросил Семён.
- Ну, скажем, – прокашлялся Васька, подражая учительнице,
– слово "колхоз".
У Семёна в груди будто колокол бухнул.
- Как, как?! – плеснулся кипяток из кружки в его руке.
- Кол-хоз! – заорал Васька. – Сложное слово. Слышишь?
- Слышу, слышу, – поставил кружку с кипятком на наковальню
кузнец, даже при сыне стесняющийся своей глухоты. – Наконец-то! – задохнулся
он, осознав важность растолкованного ему сыном. И почти запел, как пел когда-то
колокол сельской их церкви, ставшей теперь конюшней: – Вона, значит, как –
ложное это слово! Кол, значит, в хозяйство вбили!.. Конец, значит, этому,
поскольку ложное…
- Тятя, тятя! – закричал Васька. – Да не кол вовсе, а…
Но Семён сына уже не слушал и не слышал. Забыв сбросить
кожаный фартук, не загасив горн, он со
всех ног рванул в село. До Васьки напоследок только и донеслось счастливое
бормотание отца: "Кол, значит, в хозяйство! Вынули теперича. Ложное,
выходит, слово было…"
Отца Васьки вскоре забрали. Семёна увезли с собой в город
уполномоченные, приезжавшие в село агитировать за сверхранний сев. Васька долго
бежал за телегой, и столбы, почерневшие от времени, бежали наперегонки с ним.
Почернела от горя так и не изведавшая счастья замужества Дарья. Не семя бы
Семёна, и жить дальше было бы незачем. А без неё, знала она, пропадёт Васька
вслед за отцом.
- Ничё, – говорила вечерами Дарья Ваське, когда они
выходили сторожить совсем осиротевшие столбы, – перемелется – мука будет…
К зиме, как выпал на Покров первый снег, в Морозовку
прикатила полуторка с бухтами катанки, и на столбах, соединяя их, повисли
провода столь долгожданного Семёном радио…
Недавно Морозовке исполнилось двести лет. Пусть коротко,
но об этом юбилее упомянули и в газетах, и по областному радио. Только не
привозят теперь газет в когда-то большое село, а если бы и привозили – читать
их некому. Морозовцы помоложе давно разъехались кто куда, а из стариков,
доживающих здесь свой век, грамоте учён один дед Василий, да выжгло ему глаза
на последней Большой войне. А наушники, оставшиеся в наследство от отца, динамики в других ещё
живых избах онемели с тех пор, как поснимал кто-то со столбов вдоль большака
провода. На металлолом. Навесить бы новые, да вот столбы настолько трухлявые
стали – и в топку не годятся…