Николай
Березовский
«МЕЖ ЭТИМ И ТЕМ СЕНТЯБРЁМ…»
Так называется одна из книг поэта Геннадия Лысенко, увидевшая свет
спустя шесть лет после его трагического ухода из жизни.
Меж этим и тем сентябрём,
меж тою любовью и этой,
как молнии высверк,
как гром –
взаимность –
попробуй исследуй.
И всё же представишь на миг
себя до безгрешности юным,
как будто и впрямь уж –
старик,
заохаешь,
брякнув по струнам:
- Каким же я был дикарём,
каким же я был
недотёпой!..
Меж этим и тем
сентябрём
такое – хоть заново топай.
И память плутает в ночи:
былое –
оно не по полкам;
былое – такие ручьи
сольются –
и вот она Волга.
А следом приснится паром,
утюжащий мятую воду, –
меж этим и тем сентябрём
со мною так много народу….
Увы, 17 сентября нынешнего
года автора этих строк вспомнят и помянут не так уж много народу. Одних уж нет,
другие, несколько перефразирую общеизвестное, далече, третьим и при жизни
Геннадий Лысенко и его творчество были костью в горле. К тому же и дата
рождения поэта, вынесшего самому себе приговор в помещении Приморской
писательской организации в уже далёком и для нас 1978 году, как задолго до него
Сергей Есенин в «Англетере», нынче не юбилейная – ровно 65 отплакал бы он в уже
минувшем 2007-ом, будь жив.
«Отплакал бы», а не
отпраздновал или отметил, хотя бы потому, сошлюсь на признание тридцатилетнего
Лысенко, что ошибся, доживи он до такого возраста, в своём предвиденье:
На
небо навернутся слёзы
величиною
с виноград,
и
август станет скрупулёзно
готовить
загодя обряд
листопадения,
а
ночи
проглянут
дико и светло,
как
бы пугая и пророча,
что
скоро кончится тепло.
Потом
– снега,
потом
– морозы,
но
ещё раньше и зазря
мне
отольются чьи-то слёзы
в начальных числах сентября.
Да, он наложил на себя руки
31 августа, но похоронен на самом заброшенном кладбище в окрестностях
Владивостока на третий, как и положено по православным обрядам, день – 2
сентября. А сказал бы
Геннадий Лысенко, как Николай Рубцов: «Я умру
в крещенские морозы…»,– поминался бы теперь
помнящими его в январе. А здесь, повторю, «мне
отольются чьи-то слёзы / в начальных числах сентября», да ещё зазря, – так тонко-прозрачно и щемяще-покаянно о прощании с белым
светом никто из русских поэтов не писал. И таким чистейшим и непорочным,
добавлю, языком, как, впрочем, и вся его поэзия. Она изначально высочайшего звучания и мастерства, словно никогда и не
было поры ученичества, и проста при всей её изощрённой сложности, как русский
рубленый терем.
А ведь в образовательном
багаже Лысенко только сельская неполная и тюремные – четыре срока за
хулиганство, отбывая которые, и окончил среднюю, – школы. И вообще его
образование сравнимо с «университетами» Максима Горького, исключая
бродяжничество, – рабочий в геофизической партии, газорезчик, маляр,
сверловщик, котельщик-корпусник, обрубщик, матрос на сейнере, кочегар,
горнорабочий, наконец – должность! – завхоз с билетом члена Союза писателей
СССР в Приморской писательской организации. За это, без малейшей иронии,
спасибо тогдашнему её руководителю Льву Князеву, которого, между прочим, можно
считать
А. Плетнёв, Л. Князев, Г. Лысенко. Владивосток, 1973 год.
и крёстным отцом поэта Лысенко. Прозаик Александр Плетнёв,
ставший вместе с Геннадием открытием Иркутского семинара молодых и начинающих
литераторов в 1973 году, рассказывал:
- Лет за семь-пять до этого
семинара, точно не скажу, Князев, в ту пору главный редактор краевой молодёжной
газеты «Тихоокеанский комсомолец», получил саморучный пакет-письмо из мест, как
говорится, не столь отдалённых. А в нём рукопись не каких-то блатных стишат –
поэма «Владивосток», завершающаяся такой просьбой к этому городу:
Дай
прикурить мне сигарету
Из чьих-нибудь надёжных рук…
Прочёл, поразился – и
поставил з/к на первую полосу ближайшего номера. В советский период истории
России это был Поступок с большой буквы. По-доброму участвовали в судьбе
Лысенко и приморские, пусть и разнополюсные, «авторитеты» в поэзии Илья Фаликов
и Юрий Кашук. И Гена, освободившись, пошёл в гору, широко печатаясь не
только в местной, но и во всесоюзной периодике. Правда, при жизни успел издать
только два сборника стихов – «Проталина» (Владивосток,
Я прочёл:
Хоть
льсти, хоть плачь,
хоть
сквернословь:
обласканный,
никчемный,
битый –
я
чья-то первая любовь
и
чья-то первая обида
Пристрастный
к Родине.
к
друзьям
и в
мелочах,
и в
самом главном,
я
весь
как
маленький изъян,
на
плёнку снятый крупным планом.
А ещё Александр Никитич показал
мне одно из писем Лысенко к нему. Приведу из него только несколько строчек и
постскриптум: «…Я принимаю антабус. Пишу рассказ. Если
получится, пришлю тебе первому. 8.01.75 года. P.S. Получил журнал
«Студенческий меридиан» и альманах «Поэзия».
Антабус, знаю не понаслышке,
никого от болезни, косящей в России не только поэтов, не спас, а получился ли
рассказ у Геннадия Лысенко – не ведает и Плетнёв, поскольку рассказа, извините
за невольную тавтологию, так и не получил. Насчёт же упомянутых журнала и альманаха
нынешнее поколение, рождённое в перестройку и выросшее в постсоветской России,
может справиться в общественных читальнях – в них стихи Геннадия Лысенко,
которые предельно точно оценил упомянутый выше Илья Фаликов:
"Почти каждое стихотворение
Геннадия Лысенко по преимуществу как бы одна строфа вне зависимости от знаков
препинания, пауз и количества строк. Чаще всего он предельно лаконичен. Он
выговаривается на одном дыхании, сугубо монологично, словно после долгого
молчания, внешне вроде бы и не видя собеседника-читателя. Тут нет ни
поспешности, ни скороговорки: весь словесный строй рассчитан на пристальное,
равное собственной напряжённости внимание воспринимающего, на его способность
вслушиваться и в целое, и в части целого — до слова, до звука".
Одна из последних фотографий Геннадия
Лысенко.
Пять же книг Лысенко – последняя из которых, посмертная
«Зовётся любовью», издана в Москве 10-тысячным тиражом в 1985 году, – библиографическая
редкость. А книги приморского поэта, без поэзии которого русскую поэзию ХХ века
нельзя считать полной, должны бы стоять на полках книжных магазинов и библиотек
в одном ряду с сочинениями Сергея Есенина, Алексея Прасолова, Николая Рубцова… Поэзия Геннадия Лысенко, верни её сегодня России, явит Поэта
такого звучания, что мы все удивимся, как это жили без него прежде:
Забываю о прошлом,
а вспомню,
и опять сам с собой не в ладу,
и опять той же болью заполнен,
как февраль в високосном году,
и опять...
Так неужто в отместку
за обиду, что в сердце таю,
солнце робко, как сквозь занавеску,
пробивается в песню мою?
Читая Рубцова, я вспоминаю
Лысенко: «…Меж этим и тем сентябрём / со мною так много
народу…», – а вспомнив, вновь возвращаюсь к Рубцову: «И
какое может быть крушенье, / Если столько в поезде народу?»
И пугаюсь: может быть! – но
уже за Россию, если не сбудется пророчество Геннадия Лысенко, давно спевшего
для неё песню, которую пора услышать:
Отстану,
отрину,
отпряну,
от собственных рук отобьюсь
на время,
а после нагряну,
как в Питер восставшая Русь.
Голодный,
холодный,
свободный,
поверивший в силу свою,
и песню такую спою,
которая станет народной.
Фото из архива автора.