Я ЖИВУ ПАМЯТЬЮ

    С кого писал Александр Плетнев Михаила Свешнева – главного героя своего знаменитого романа «Шахта»?

    С себя? А может быть, с бригадира Петра Авдеева, с которым вместе работали на шахте «3Ц» и которого я тоже узнала среди встречающих писателя артемовцев? Ловлю себя на этом вопросе, вглядываясь в лица тех, с кем Александр Никитович обнимается, радостно узнавая то одного, то другого земляка. 10 лет уж не был в Артеме, откуда четверть века назад перебрался на постоянное жительство в Омск, а приехал - и будто никуда не уезжал. Да еще как все в аккурат сложилось: и юбилей родного сердцу города, и по-прежнему почитаемый за главный праздник День шахтера, и собственная круглая дата – семидесятилетие. Шикарный подарок получил на день рождения – встречу с дорогими людьми и еще -  именную экспозицию, открытую в местном историко-краеведческом музее. Некоторыми экспонатами писатель и сам был несказанно удивлен. Где только раздобыли, например, «Шахту» на немецком?

    О прототипе Свешнева расспрашивать автора романа я все-таки не стала, понимая, что проводить аналогии смысла нет. Непридуманным он получился не потому, что писался «с натуры», а потому, что чувства автор переживал искренние и глубокие.

    - Вся вера, вся религия - в совести человеческой. И сам себе ты дьявол, и сам себе ты бог. И не знаешь, чего же в тебе больше. Бывают поступки, в которых самому себе стыдишься признаться. Забудешь, а потом вспомнишь, и всего будто обдаст эта мерзость: как же я мог так сказать, так поступить? Все - в нас самих, - говорит Александр Никитович, объясняя, что ничего другого, кроме жизненных впечатлений, художественного осмысления пережитого, искать в его книгах не стоит.

    Сам факт, что «Шахта» в свое время завоевала премию ВЦСПС и Cоюза писателей СССР как лучшее произведение о рабочем классе, для нынешних скептиков, без всяческих оговорок отрицающих «совок», может стать поводом для неприятия: какой еще «гегемон», какой трудовой энтузиазм? Но, перечитывая роман, понимаешь, что ведь и для самого писателя не так уж важен был социальный статус его героев, интереснее другое - что они за люди, в чем видят смысл жизни? Хотя Свешнев с его мятущейся душой и вправду меньше всего похож на кумира сегодняшнего дня - кто теперь такие книги читает? Не ушло еще его поколение, вот они - реальные прототипы. Да и живем по-новому всего каких-то 15 лет. Но какими же мы стали другими, боже мой! Смысл жизни долго искать не приходится - благополучие, что же еще?

    - Мы, наше поколение, совершенно чужие здесь люди, мы мешаем своей духовностью. Мы даже голосуем не так, как надо, портим все.

    - Александр Никитович, а во время работы на шахте и потом - в пору признания знаменитым писателем вы жили в ладу с миром?

    - Нет, скорее я был, как сейчас говорят, диссидентом. Люто ненавидел политических тунеядцев, этих агитаторов. Он, дьявол, числится слесарем, а ведь никогда в шахту не спускался: то на семинаре, то агитирует. И хотя я 15 лет был членом правления Союза писателей СССР, в партию не вступал, часто ругал ее на чем свет стоит. И ведь оказался прав: предала нас верхушка. На исходе социализма, когда закончилась вся эта вакханалия, я - единственный беспартийный - пришел в Омске в местный союз писателей и сказал: «Давайте создадим партийную организацию. Я первый вступлю в Коммунистическую партию». Демократы глаза выпучили: не положено. Так давайте создадим подпольно! Такой парадокс случился не с одним мною, не один я стал коммунистом сердцем. Ведь коммунистические идеи - это идеи Иисуса Христа, и кодекс строителя коммунизма состоял из заповедей христианских. Иисус дал нам науку. Нам бы жить по его заветам. Но чем совершенней человек, тем беспощадней к нему мир. Пишу в рассказе «Тихое помешательство»: «Ждем Второго пришествия, Суда Страшного. Да ведь ступи он на землю, то не он, но его судить будут… И опять осудят и запытают, исказнят за то, что ученье его никак не позволяет превратить жизнь на земле из сплошного зла в кромешный ад». «Тихое помешательство» - последний мой напечатанный рассказ (его опубликовал журнал «Сибирские огни» в 2000 году), где вся моя боль неизбывная. Эх, Россиюшка, «тебя и трут и мнут, тебя едят и тобой блюют, а ты как была, так и есть вся в грехах, вся виноватая».

    - Судя по этому рассказу, шахта вам продолжает сниться, но не в светлых, а в страшных снах…

    - «И весь сон - один клубок кошмаров: в забое адский жар, пыльно-газовое удушье, и кровля, разминая как резину рудстойки, опускается-опускается… И я уже в щели - теснее гроба, и холодно-замогильный монолит породы уже касается моего лица…». Я нечаянно родился (в поле, пока убежали звать отца) и нечаянно остался жив. Что ни месяц-другой, погибали в шахте ровесники. Да и работа была тяжелая - перекидать лопатой за смену тонны угля. Жара под сорок, пыль, а весь белый свет и все могилы мира на сотни метров выше - кромешный ад.

    - Но ведь не только этим вспоминается Артем?

    - Нет, что вы. Здесь я встретил свою жену Надежду - тогда юную 18-летнюю девушку, которая на шахте работала откатчицей. Ей не легче было - какая сила нужна, чтобы, как лошадь, вручную катить вагон. В Артеме у меня родились дети - сын и дочь (Наталья и сейчас живет в этом городе), тут я начал стихи писать, тоже нечаянно. Я ведь не собирался в писатели, просто приходил со смены и писал, как тот скворец на ветке: поет, потому что ему хочется петь. Классов за плечами было немного, я даже себе два прибавил, а то бы на флот служить не взяли. Уже потом окончил вечернюю школу и Высшие литературные курсы в Москве. Мне там сразу сказали: «Может быть, ты вообразил себе, что приехал учиться писать? Не вздумай учиться ни у кого, у тебя будут учиться!». Потом, правда, и «Шахту», и повесть «Дивное дело» взяли в университетскую программу по литературе. На курсах было много умных людей, и Москва многому меня, неотесанного, научила. Но называть себя писателем мне совестно, особенно сейчас. Выдалось в моей судьбе окошечко света, да и погасло. В своей жизни я немного написал. Распутин, давая мне рекомендацию в Союз писателей, говорил: «Плетнев или будет писать хорошо, или совсем писать не будет». Чтобы наполнить то, что пишешь, чувствами, музыкой, образами, нужно иметь хорошее здоровье. Вот почему с возрастом все это угасает. Но мы угасли и по другой причине - стала нужна литература, не строящая душу, а разрушающая ее. Писать в стол не у каждого получается. Помню, «Детгиз», который долго просил у меня какую-нибудь рукопись, вернул мне ее в итоге назад, честно объяснив, что издательство печатает теперь только коммерческую литературу. А писать об убийцах и проститутках я, конечно, не стал. Зная меня, никто об этом и не просил.

    - Литературное сообщество, которое вас когда-то подхватило, тоже распалось?

    - Разрушилось все как-то сразу, сейчас даже с самыми милыми сердцу друзьями не видимся. Расстояния из-за экономических причин увеличились будто бы в сотни раз. У Астафьева я был в Овсянке в 1998 году, приглашал он меня еще в 2000-м, но я уже не поехал. В 97-м на писательском пленуме последний раз виделись с Распутиным. Лет 5-6 назад последнее письмо прислал Владимир Личутин. Слышали о таком? Большущий писатель. Во времена Белова он не очень-то громко прозвучал, потому что младше был. Автор 30 оригинальных повестей и романов, а жить не на что. В журнал пошел работать, просил прислать что-нибудь. Рубрики журнала - сплошь православные. Говорят, православие поднимать надо. Но ведь времени нет. Пока мы его поднимем, от России пару не останется… Я отправил «Тихое помешательство», да, видно, не в струю оно. Не подошел я ни патриотам, ни демократам.

    Не видимся, так еще и не читаем ничего, кроме классики. Кто-то, может быть, и печатается в том же «Новом мире», но какой у него теперь тираж? Три с половиной тысячи экземпляров вместо 800 тысяч прежних.

    - Литература, несущая духовность, будет снова востребована?

    - Мне кажется, уже сейчас идут изменения. В книжных магазинах, замечаю, пока скромно так, рядом с Марининой стоят и Чехов, и Бунин, и Достоевский. А переиздавать бы их не стали, не возникни читательской потребности.

    - Александр Никитович, вы хорошо знаете приморскую литературу. Какое имя хотелось бы назвать?

    - Несомненно, Геннадия Лысенко. Приморье может похвалиться и другими хорошими поэтами, но сказать, как Лысенко: «Там звезды плачут… а на руке часы судачат» - мог только великий. Это уровень Рубцова, но совершенно оригинальнейший. Еще страшно сложный, может быть, поэтому не очень-то признанный. С величайшим трудом, помню, пробивал публикацию подборки стихов Лысенко в «Нашем современнике». Редактор у меня просил прозу, а я, как цыган на базаре: «Стихи приморского поэта опубликуйте, тогда и проза будет». Если уж говорить о поэзии, то еще бы назвал омского поэта Аркадия Кутилова, ставшего известным после того, как был похоронен среди других бомжей в неизвестной могиле. Он бродил бездомный где-то там, где я жил. Знать бы… Потом рукопись его собрали, издали.

    - А какое из своих произведений вы любите больше всего? Наверное, «Дивное дело»? Без подхалимажа - дивная литература.

    - Любимое произведение? «Лицедейка», что еще нигде не напечатана.

    - Так, значит, вы скромничаете, когда говорите, что уже ничего не пишете? Откуда такое название?

    - Название пока условное. Начинается произведение с 30-х годов, а заканчивается на исходе советской власти, когда партократия в райской долине строит себе благополучие. Моя героиня прошла войну, была изранена, получила орден Славы. Но она от всего отказалась, убавив себе 10 лет, чтобы попасть в театральное училище. Все время играет, ведет самодеятельность. Рядом с ней еще много действующих лиц, не то что в «Шахте». В некоторых можно даже узнать черты известных в Артеме людей. Память о прожитых здесь годах не отпускает поныне. Вот говорят: надо жить будущим. Да нет, в человеке столько человеческого, сколько в нем памяти. Я живу памятью.

Из интернет-версии газеты "Владивосток".

Фото Т. Березовской. 21 февраля 2012 года.