Николай Березовский

ПОСЛЕДНЯЯ  РЕЧАЛКА

          1

В первую весну нового века и тысячелетия Омь сделалась такой же полноводной, какой была разве что в годы раннего моего детства. Эта речушка, если кто не знает, начинается в Васюганских болотах Сибири, протяжённость её чуть больше тысячи километров, а впадает она в Иртыш прямо в центре Омска. Когда-то в Оми, название которой в переводе с одного из тюркских языков означает Тихая, не только купались и ловили рыбу, но и брали  воду для питья и приготовления пищи. Но за последнее десятилетие она совсем захирела, отравленная промышленными стоками и отходами жизнедеятельности огромного города, и если кто осмеливается ступить, желая освежиться, в её воды, на него смотрят как на сумасшедшего или самоубийцу. Так же, впрочем, и на рыбаков. Рыба в умирающей речушке ещё водится, да вся она сплошь заразная, а порой и невесть какая. Вытянет рыбак удочкой или закидушкой чешуйчатое и с жабрами – и за голову схватится, гадая, что это за добыча: вроде бы и карась, а пасть щучья; подлещик, казалось бы, но с одного бока, а с другого – окунь; или, вот, несомненно, налим, но почему тогда он одноглаз явно от рождения?.. К тому же год от года речка всё уже и мельче, высыхая на глазах. Словом, по Оми можно наглядно изучать губительное воздействие цивилизации на природу. А когда-то по ней и лес сплавляли, и пароходы ходили…

Этой же весной, которой предшествовала необычайно снежная зима, Омь из погибающей речушки вновь стала полноводной рекой, грозя затопить низинную часть города, и муниципальные власти разработали даже план эвакуации населения из зоны наводнения. Прогноз, однако, не оправдался, хотя некоторые строения, близкие к ней, речка и подтопила в одну из последних ночей апреля, тотчас скатившись в прежнее своё русло. Местные газеты сообщили о не случившимся наводнении коротко и с явным сожалением, как бы сквозь зубы. Потому что, понятно, корреспонденты рассчитывали на сенсационные материалы о разрушениях, а то и жертвах в результате стихийного бедствия, а тут лишь с полсотни залитых водой подполов и погребов да вынесенный Омью на берега мусор, – какая  сенсация?.. Но Омь после неудавшейся попытки выказать свою былую мощь оставила не только мусор. Под железнодорожным мостом через неё наряд военизированной охраны обнаружил на арматурном прутке, торчащем из береговой опоры, странный труп. Явно женский, но почему-то со сросшимися ногами. А их стопы гораздо длиннее обычных и как бы развёрнуты параллельно плечам. "Уродка какая-то!» – решили медики, а милиция в своих криминальных сводках стандартно сообщила: обнаружен труп неизвестной женщины лет 25 – 30; всем, кому что-то известно о ней, просим позвонить по таким-то телефонам. Но никто не позвонил, и утопленницу похоронили на участке кладбища, отведённом для неопознанных лиц. А вскоре после этого знакомый следователь из милиции и показал мне несколько её фотографий в полный рост. Я посмотрел их – и вспомнил…

          2

Коренной омич, я в  пятидесятые (Господи, уже минувшего столетия!) годы жил с бабушкой в её доме по улице Депутатской. Номер дома – 80. Дом этот и сейчас, пусть и наполовину врос в землю, на том же самом месте. А Депутатская на Лугах – Лугами в Омске и посегодня называют низину вдоль левого берега Оми от мелкооптовой ярмарки до трикотажной фабрики. По здешним улицам Большой Луговой и просто Луговой, параллельным речке. Бабушка рассказывала, что давно, когда она была девчушкой, здесь были заливные луга, на которые летом выгоняли пастись коров, коз и других домашних животных. Омь каждой весной выходила из берегов, заливала низину, а как вода спадала – и начиналось луговое буйство разнотравья…Почему в низине тогда не строились, а строились и жили "на горе", которая в доисторические, наверное, времена и была материнским берегом Оми.

Но и в мою малолетнюю пору, когда от бывших лугов осталось одно название, Омь тоже непременно разливалась вёснами, превращая Луга в Венецию, и мы, ребятишки, плавали по улицам Лугов на наскоро сбитых из досок или даже брёвен плотах, но чаще в оцинкованных ваннах и корытах. А немногие из нас, родители которых считались богатыми, выпендривались, как тогда выражались, в лодках. Моей "лодкой", как у большинства сверстников, было корыто, которое я про себя мнил кораблём. Правда, из-за бдительной бабушки в "большое плавание" отправляться удавалось мне редко, почему я путешествовал в основном  по огромному огороду нашей усадьбы. Вёсла, парус, мотор заменяла обыкновенная жердь, тайком выдернутая из плетня нашего с бабушкой соседа деда Данилы. Отталкиваясь жердью, я и рулил, одновременно придавая ему движение, корытом. В высокий разлив реки, когда и в голенища резиновых сапог взрослых заливалась вода, к помощи корыта приходилось прибегать и бабушке. Чтобы сплавать, уж извините, в туалет в дальнем краю двора. А всё остальное время оно было моей личной собственностью, хотя бабушка, Царствие ей Небесное, иногда ругалась, боясь, что я, перевернувшись, утону вместе с корытом.

На ночь через дырочку в плоской верхней окантовке корыта я привязывал его бечёвкой к перилу крыльца в дом, чтобы не уплыло ненароком в Омь, если вдруг начнет спадать вода. Вода спадала, как правило, ночью и неожиданно. Вечером стоит ещё по пах или колени, а утром проснёшься – грязь да лужи везде. Болото, и только, а не недавнее море-океан. Так же внезапно вода ушла и в ту весну, когда мне было лет пять. Едва продрав глаза, я отправился на причал, которым на период наводнения становилось, понятно, крыльцо, чтобы пуститься в житейски необходимое плавание, а корыто, оставленное минувшим вечером покачивающимся вровень с причалом, опустилось до нижней ступеньки. Само-то оно ещё на воде, а ступишь в него – ложится дном на грунт. Не поплавать уже, даже если очень захочешь!

Утро было по-летнему тёплое, как и вся тогдашняя весна, а может, и не утро ещё, а только предутренник. Даже бабушка – ранняя птаха, как она говорила о себе, поднимавшаяся всегда с восходом солнца, – не проснулась. И я, забравшись ногами, как в трюм, в резиновые её сапоги, представляемые мной, впрочем, ботфортами, как у царя Петра 1, зашлёпал туда, куда и короли, говорят, пешком ходят. Да  и корыто зачем-то  потянул за "конец", отмотанный с "кнехта". И вдруг услышал со стороны, где у нас росли яблони:

- Мальчик!

В удивлении оглянувшись на голос, я увидел между яблонь женщину, невесть как здесь оказавшуюся. Усадьба наша была обнесена высоким забором, через какой женщине вряд ли перелезть, а калитка в нём  запиралась на ночь, как и ворота, кованым засовом. Впрочем, краем глаза я тут же заметил, что калитка-то как раз и нараспах. Бабушка, должно быть, про засов забыла, а распахнула калитку настежь уходящая в своё русло река, - открывалась калитка на улицу.  "Не по-русски, конечно, да зато не сразу ногой вышибешь, как если бы в ограду открывалась", - объясняла бабушка удивлявшимся такому устройству калитки, не принятому у сибиряков. А пугливой и предусмотрительной бабушка стала ещё до моего рождения после налёта на её дом ночных татей, как она называла бандитов и грабителей, расплодившихся во время Большой войны. Тогда-то, чудом оставшись живой, она в благодарность Всевышнему и развела в огороде яблоневый сад, и лучшего ни у кого на Лугах не было. И вот теперь в этом саду, прислонившись спиной к стволу одной из яблонь, полусидела-полулежала женщина, меня окликнувшая: "Мальчик!" Почки на яблоневых ветвях уже лопнули, выбросив с клейкими зелёными листочками и цвет, но листочков пока ещё было гораздо больше, чем раскрывшихся лепестков, и их отсвет окрашивал распущенные её волосы зеленью. А может, зелёными были сами волосы – я тогда спросонья и от неожиданности встречи не очень разглядел. Лицо  незнакомки было тонким и нежным, как у принцесс в сказочных фильмах, а плечи, грудь и руки обтягивала до пояса тугая серебристая кофточка,  как бы  собранная из мельчайших чешуек. "Это женская кольчуга", - подумал я, дошлёпав вместе с корытом до женщины под яблоней. 

- Мальчик, ты мне не поможешь? – скорее не услышал, а прочёл я эти слова в её голубых бездонных глазах. И с готовностью ответил, ничуть, отчётливо помню, не боясь чужачки:

- А что надо, тётенька?

- Отвези меня на своём корабле к речке.

- Воды мало, не поплывёт, – сказал я, польщённый, что наконец-то хоть один человек кроме меня назвал моё корыто кораблём.

- Я и говорю – отвези, – слабо, точно преодолевая боль, улыбнулась женщина. – Я лёгкая. Ты потянешь, а я помогу тебе. Подгони свой корабль ко мне…

Я сделал, как она попросила, и женщина будто вспорхнула в корыто, которое, и правда, лишь качнулось на низкой воде, почти не осев. Я только успел заметить, что нижняя часть её тела какая-то странная, смахивающая на рыбий хвост, но тотчас списал эту странность на грязь и тину, облепившие ноги женщины.

- А вы почему в нашем саду? – озаботился тут же по-хозяйски.

- Яблонями дышала, – сказала женщина. – Я люблю яблони, когда лопнут почки, а лучших яблонь, чем ваши, во всей округе не знаю…Вот и надышалась, забывшись, до необходимости в спасителе, – тихо и по-доброму, но и с едва заметной горчинкой засмеялась она.

"С яблони грохнулась", – сообразил я и посмотрел на ближнюю, под которой только что полусидела-полулежала, как и сейчас в корыте, странная женщина: много ли она ветвей обломала, падая с дерева?  Бабушка-то на меня проказу спишет, окажись хоть одна из них сломанной. Но нет, все ветви были целёхоньки.

- Я ведь тебе говорила – я лёгкая, – словно прочитав мои мысли, вновь тихо засмеялась женщина, но уже без горчинки, а легко и даже весело. И спросила-полуприказала: – Поплыли  к речке, капитан…

- А вам куда к речке – к самой или на Луговую? – потребовал я пояснений, потому что если "к речке", то это, значит, прямо к воде Оми, но и  Луговая, в отличие от Депутатской и других улиц Лугов, считалась самой "речной", поскольку её дома облепили как раз весь берег, и моя бабушка, отправляясь к кому-нибудь в гости на Луговую, частенько говорила: "Пошла к речке…"

- Да, мальчик, к речке, к речке, – не очень-то понятно пояснила женщина, но я уже не сомневался, что ей надо именно на Луговую. На реку в такую рань только рыбачить отправляются, а в наводнение какая рыбалка? Да и с ногами у неё что-то. И потянул за собой корыто со двора, представляя себя Гулливером в стране лилипутов, "переплыл" Депутатскую, и через садовый участок бревенчатой начальной школы №26,  куда через два года бабушка приведёт меня в первый класс, легко вытянул свой корабль с пассажиркой на Большую Луговую. Здесь вода заплёскивалась уже в сапоги, и начинался овраг, сбегающий, расширяясь, через просто Луговую в Омь, и вода, стекающая в него, наверное, со всего Луга, шумела, как водопад. Вдоль оврага, но не в опасной близости к нему, и был самый короткий путь "к речке".

- Ближе, ближе к оврагу, мальчик! – почти простонала за спиной женщина, но я, напротив, стал забирать от провала в земле, чувствуя, как меня начинает утягивать за собой поток воды, рвущийся в местную пропасть.

- Ближе, мальчик, ближе! – молила за спиной женщина, но я не слушал её, выбираясь из потока. Бечёвка, привязанная к корыту, больно  врезалась в ладони. И вдруг звонко, как струна, лопнула. И я, потеряв равновесие, упал лицом в воду. Но тут же вскочил, мгновенно промокший до ниточки, чтобы успеть поймать корыто с беспомощной женщиной, сломавшей, должно быть, ноги, когда она свалилась с яблони. Но было уже поздно. Корыто, подпрыгивая на бурунах, мчалось по оврагу к Оми. Женщины в нём я не увидел. "Утонула!" – сжалось моё сердце, и я заорал от ужаса и страха во всё горло. По этому дикому крику и нашла меня бабушка, давно всполошенная моей пропажей. До дома на Депутатской она донесла меня на руках, сунув подмышку спавшие с меня её сапоги, и дома, немного отойдя, захлёбываясь слезами, я и рассказал бабушке про женщину, которая, может, ещё не успела утонуть.

- Водолазов надо! – рыдал я.

- Не выдумывай! – одёрнула меня, обняв, бабушка. – Начитался вот книжек на мою голову с таких-то годов! – заплакала она вместе со мной. – А что корыто утопил – Бог с ним, – вытерла слёзы. – Новое купим…

Новое корыто покупать не пришлось. Через неделю, когда о наводнении на Лугах уже стали забывать, к бабушке пришёл наш сосед и заядлый рыбак дед Данила. Отдав бабушке  гостинец – кукан  с наловленной с утра рыбой, – он  сказал:

- Слышь, Семёновна, а не выйти ли тебе на крыльцо?

- А зачем мне на крыльцо выходить, когда у меня дорогой гость в доме? – удивилась бабушка.

 Всё это я видел и слышал, тихонько поднявшись с постели и подкравшись к чуть приоткрытой двери моей комнаты, едва в дом вошёл наш старый сосед.

- А выйдешь – и увидишь, – хитро, но и озабоченно усмехнулся дед.

- Всё-то ты мудришь, Данила, не по возрасту – как малое дитя, –  подбоченилась было бабушка, но всё же пошла, куда велели. И вернулась растерянной с пропавшим, казалось, навсегда корытом в руках. У меня, притаившегося за дверью, подкосились колени.

- Где ж ты его выловил, Данила? – опустив корыто на пол, со вздохом присела она на лавку у печи.

 - Это оно меня, похоже, выловило, Семёновна, – тоже вздохнул дед, примостившись рядом с бабушкой. И покосился на дверь из кухни в комнату, за которой я как раз и стоял, не зная, радоваться ли мне найденному корыту или казнить себя ещё больше: – Твой-то внучек всё болеет?

- Ну, – кивнула бабушка. – Врач говорит – простудился, бронхит, мол. А я-то знаю – на нервной почве болезнь его. Надо же, что напридумывал со страху! 

- Эх, Семёновна, сдаётся мне, правду твой внучек говорит, – сказал тут дед Данила, снова покосившись на дверь в комнату. Он как чувствовал, что я прячусь за ней, подсматривая и подслушивая, но боялся оскорбить бабушку этим подозрением, высказав его вслух. Она, однако, поняла его и без слов.

- Перестань сторожиться, старый, – сказала строго. – Спит внук мой, а не спит если – подслушивать и подсматривать не станет. Порода у нас такая – прямая! Раскрыл рот – так не давай словам отворот!

- Я и не даю, – обиделся дед. – А куда смотреть – это уж моя забота! Здесь ты мне, Семёновна, не указчица…Ну, да ладно, – сменил он гнев на милость, – слушай про ваше корыто…

Дед Данила рассказывал долго, но суть его рассказа была короткой. Явившись спозаранку на давно им прикормленное и самое любимое место  у оврага, сползающего в Омь, он уже через пару часов обнаружил, что кончилась наживка. Такой был яростный, по словам деда, клёв, хотя он и поймал лишь то, что принёс в гостинец на кукане.

- Наловил бы, конечно, при таком-то клёве ещё больше, – рассказывал бабушке дед, – да сбегать подкопать червей не пришлось. Поднял-то глаза от поплавков, поднимаясь бежать за наживкой, и не верю тому, что вижу. По Оми-то и поперёк течения прямо к моему месту плывёт ваше корыто, которое я поначалу, не скрою, невесть за что принял. Ровнёхонько так, не медленно и не быстро плывёт, точно его по невидимой привязи тянут. А не мне тебе рассказывать, Семёновна, какое у нашей тихой речки быстрое течение после половодья…Да и не могло корыто объявиться само собой, как его твой внук упустил! Пусть и выплыло, не опрокинувшись, из оврага в Омку, но потом бы его или кто выловил – предмет в хозяйстве всегда необходимый, – или в Иртыше бы оно сгинуло на крутой волне, вынесенноё к Батюшке Омкой. А пусть бы и не сгинуло, – совсем разошёлся, вновь переживая случившееся с ним, дед, – так лови его теперь, небось, где-нибудь у Салехарда!

- Тише ты, старый! – шикнула на него бабушка, сама взволнованная не меньше Данилы. – Внука разбудишь, если уже не разбудил, – глянула теперь и она на дверь, к внутренней стороне которой я уже будто прилип, начиная догадываться, кто на самом деле была женщина, позвавшая меня от яблони. – Нет, не разбудил, – решила по каким-то одной ей ведомым признакам и снова перевела взгляд на Данилу: – А дальше-то что, Иваныч?

- А дальше обыкновенно, – уже будничным голосом закончил тот свой рассказ. – Корыто ткнулось прямо к моим ногам. Я смотал снасти, подхватил вашу собственность – и ноги в руки.

- Видел хоть мельком, кто корыто-то толкал? – шёпотом спросила его бабушка.

- Видеть, врать не стану, не видел, но знаю…

- Кто, Данила Иванович? – выдохнула бабушка.

- Ты ведь сама ведаешь, Семёновна, – как-то беспомощно отозвался дед.

- Ведаю, старый, – не стала скрывать бабушка. – Да вот думала, они все вывелись давно в нашей Оми…

- Получается, не вывелись, Семёновна.

- Так и получается, Данила Иванович, – согласилась с ним бабушка и заплакала в два ручья: – А я внуку родному не поверила-а-а…

Я рванулся к ней из-за двери, но оказался почему-то вновь возле женщины под яблоней в нашем саду.

- Я знаю, – сказал я ей, – вы – русалка.

- Нет, мальчик, ты ошибаешься, – ласково отвечала она. – Русалки другие…

Когда через месяц меня выписали из больницы, в которой лечили от двустороннего воспаления лёгких, бабушка и разъяснила мне всё, что я не понял из её разговора с дедом Данилой.

          3

- Правда, на русалку смахивает – и волосы зеленоватые по пятки, и ноги, как рыбий хвост, и кожа какая-то серебристая, как рыбья чешуя? – спросил следователь, разглядывая вместе со мной фотографии. – Я её в морг отвозил, так ещё вот что скажу тебе: и рыбой она пахла. Я так жене и сказал, домой с дежурства вернувшись: русалку, мол, сегодня в Омке выловили. Смехом, конечно, прости меня, Господи… Уродство, конечно, врождённое – ноги, как хвост, вот на себя и руки наложила, утопившись. Следов насилия на этой «русалке» не обнаружили…

- Это не русалка, – сказал я, возвращая фотографии, – а  речалка. Я с такой сам в детстве встречался. А бабушка рассказывала, что в старину они в Оми ни для кого диковинкой не были, открыто к людям выплывали. Эта, может быть, последняя – уплывала, воспользовавшись половодьем, из нашей грязной речки, надеясь отыскать более чистые воды, да на пруток арматурный, бедная, наткнулась…

- Ну, ты и загнул! – уставился на меня следователь. – Да и какая разница – русалка или речалка? – отвёл он, чтобы меня не обидеть, взгляд. – В водах же обитают, да и то в сказках…

- Разница большая, – не обиделся я. – Русалки в морях и озёрах живут, а речалки только в малых реках и в одной Сибири. Русалки, тешась с людьми, могут до смерти защекотать или утянуть с собой под воду, а речалки никому никогда зла не причиняют. И ещё речь у них, как и у людей, – не отличить по разговору. Отсюда и речалка – от речи и от речек, в которых живут…

-       Рассказывай! – засмеялся следователь, и я понял, что он не поверил ни одному моему слову, и я ни в чём не смогу его убедить. И перевёл разговор на другое. Но, прощаясь с ним, выпросил у него одну фотографию речалки – очень она похожа на ту, из моего детства.