СТИХОТВОРЕНИЯ РАЗНЫХ
ЛЕТ
«КУРСК» (памяти экипажа
подводного крейсера К-141)
ПАРАД ПОБЕДЫ(24
июня 1945 года)
«Слабей чем и короче жизни нить…»
Николай Березовский
Армейский
шаг – широк и всласть.
И
нет скупее. Маршировка.
Противогаз.
И с пуд винтовка.
Упал
бы – да нет сил упасть!
«Круг-ом!»
– рвёт горло командир.
И –
с командира взятки гладки –
Мы
маршируем без оглядки,
Сбивая
каблуки до дыр.
Армейский
шаг – для сильных лишь,
Ни
для кого в нём нет поблажки…
Захочешь
– не глотнёшь из фляжки,
И
жажду шагом утолишь.
«Тянуть
носок!» – приказ для всех.
И –
«Песню запевай!» – команда.
Армейский
шаг – не пропаганда! –
Труд,
боль, победа и успех.
Армейский
шаг – и век, и миг,
И
строй, и полная свобода,
С
ним радость даже в непогоду…
Я
только им шагать привык!
...А
я богатым был всегда! —
Жизнь
проплывёт, как по экрану,
Когда
я перед дверью встану,
Ведущей,
может, в никуда, —
Поскольку
осознаю вдруг,
Что
всем в наследство оставляю
И
дальний лес, и близкий луг,
И
горизонт, златой по краю,
И
солнце, и ночной сполох,
И ветвь
надломленной сирени,
И от
свечи на стенах тени,
И
выдох свой — кому-то вдох...
А я богатым был
всегда...
Дружно
«Дружбой» поработали,
Напилили
– о-го-го!
А
потом к себе потопали –
В
тёплый с печкою вагон.
И
за чаем-спиртом с воблами,
За
окном не слыша плач,
Были
все такими добрыми –
В
страхе ник живой кедрач!
Братовья
его надёжные
Домирали
в век не свой,
И
напрасно ночь таёжная
Бинтовала
их пургой.
Сестра
разыскивала брата,
А
брат разыскивал сестру...
Он помнил,
как огонь встал рядом,
Она —
как тишь вдруг на версту.
И что
ещё они погодки,
И что
ещё их разлучил
Налёт
стервячий у слободки
С
названьем памятным — Ключи.
А как
случилось остальное,
Что
разбросало их затем, —
Тому,
конечно же, виною
Не
чьё-то там коварство злое,
А
боль и от ранений темь...
Сестра
разыскивала брата,
А
брат разыскивал сестру,
Не
веря в вечную утрату
На
переправе поутру.
Сестра
разыскивала брата,
А
брат разыскивал сестру:
Две
головёшки если рядом,
Тогда
не тлеть — гореть костру.
И
повезло. Пусть стариками —
Сошлись
их стёжки в общий путь.
И
первый же вопрос о маме:
«Она
была ведь тоже с нами,
О ней
не знаешь что-нибудь?..»
И
всё. Никто их не обидел.
А
слёзы были от того,
Что
брат сестры своей не видел,
Она —
не слышала его...
…И
куда-то бежал поутру,
Захлебнувшись
берёзовым светом…
Никогда
я теперь не умру,
Коли
вспомнилось вдруг мне об этом…
Всё
знаю: что от рождения,
Что
– из житейского опыта…
Жизнь
– это стихотворение
От
вскрика и вдруг до шёпота;
Любовь
– как идти по краю
Пропасти,
ждущей грозно…
А
как умирать – не знаю.
Узнаю
– да будет поздно…
Памяти В.П. Астафьева
От
восхищения немея,
Стою,
отбившись от друзей,
На
берегу не Енисея –
На
берегу России всей.
Под
звуки дружеской гулянки,
Омыв
Саян крутых бока,
Как
вдоль России – вдоль Овсянки
Течёт
прозрачная река.
И
круча берега другого,
В
её сияя глубине,
Как
дар для гостя дорогого,
Вершину
подставляет мне.
И
я шагну, как на ступеньку,
С
неясною в душе виной,
И
разгляжу не деревеньку,
А
всю Россию в ней одной.
А
как в Овсянке купол храма
Окрасит
в золото закат, -
Со
мною рядом встанут мама,
Из сорок первого солдат…
Я
зачерпну воды пригоршню
И
с одного глотка напьюсь,
И
вкусом слаще, вкусом горше,
Наверно,
только слово – Русь.
А
вечер синий и щемящий,
Как
взгляд Астафьева, когда
Он
видит то, что, нас щадящий,
Нам
не расскажет никогда.
Отдёрнув
неба занавеску
Лишь
на мгновенье, как в грозу,
Вдруг
Богородица без всплеска
Уронит
в Енисей слезу.
И
кто увидит и услышит,
Как,
над Россией вознесён,
Астафьев
в скудном свете пишет,
Слагая
буковки в поклон?..
Пусть
не в коротеньких штанишках,
Не
бегающий босиком,
Но я
по-прежнему мальчишка,
Девчат
боящийся тайком.
А я
по-прежнему при маме
Открыто
не могу курить,
И ТЮЗ
предпочитаю драме,
И
слаще сок, чем водку, пить.
И
мне, седому даже слишком,
Частенько
кажется, что вдруг
Откроют
взрослые: мальчишка
В
мужской втесался нагло круг.
И,
отобрав без фильтра «Приму»,
Меня
погонят к пацанам,
Но
пацаны меня не примут:
«Ты,
дядя, что-то не по нам!»
А я,
и дядя и не дядя,
От
них заплачу в стороне,
Как
не представленный к награде
В
мальчишеском геройском сне.
Я
младше дочери и сына,
Хотя
и дед уже давно...
Своей
двоякости причину
Понять
мне, видно, не дано.
Наверное,
и в гроба крышку,
Когда
закроют, застучу,
Что я
по-прежнему мальчишка
И
жадно взрослым стать хочу.
А отстучат
по крышке комья
Земли,
в которой мне истлеть,
Я
успокоюсь, молча вспомня,
Что в
детстве лишь не верят в смерть.
Всё
продаётся, что покупается,
Всё
покупается, что продаётся...
Девочке
Леночке жизнь улыбается,
Девочка
Леночка жизни смеётся.
Пусть
в синяках и в коросте коленочки,
Детство
не мается прошлою болью,
Да и
вкусней нет для девочки Леночки
Хлеба
горбушки, посыпанной солью.
Мама
её не совсем безработная,
Мама
у Леночки очень красивая.
Со
стороны — ну совсем беззаботная
С дядями
чёрными, рыжими, сивыми...
Может,
порою мечтается девочке,
Кто-то
из них вдруг окажется папой,
И
разорится на «Сникерс» для Леночки
Или
на палочку с сахарной ватой.
Мама
и дядя смеются за стеночкой,
Что-то
там делают, меры не ведая...
Слушая
смех, улыбается Леночка,
Хлебом,
посыпанным солью, обедая.
А
телевизор на кухне приглушенно
Гонит
с экрана порно и эротику.
Девочка
Леночка, хлебушко кушая,
Держит
ладошку для крошек у ротика.
Ей
наплевать, порно где, где эротика,
«Мама»
ещё говорит она еле...
Девочке
Леночке только два годика…
И далеко ей ещё до
панели.
Девятый
день бушует май
На
всём на белом свете,
И за
окном, под птичий грай,
В
войну играют дети…
А в
доме пусто. Тишина.
Отцовские
медали...
Как
будто вновь пришла война,
И всех
на фронт забрали.
Как
будто за окном не май
Девятый
день на свете,
Что
сух отцовой стопки край –
Как
будто я в ответе.
Сижу,
живой и не живой,
Над
стопкою тоскую,
Как
будто признан к строевой
Негодным
подчистую.
Как
пусто в доме... Тишина.
Отцовские
медали...
Как
будто бы на мне вина,
Что
мы другими стали.
Я
выпью горькую до дна,
Но
сердцу нет свободы, –
Как
будто вновь пришла война,
И до
Победы – годы...
Я
виноват со всех сторон,
Что
опоздал родиться,
Хотя
б на шаг, хотя б на стон
Войне
чтоб меньше длиться.
Девятый
день бушует май
На
всём на белом свете,
И за
окном, под птичий грай,
В
войну играют дети…
И
солнце не стремится в тень,
Как
будто понимая:
Победы
день – он вечный день,
Пусть
и девятый в мае.
Памяти деда
Василия Петровича Березовского
Декабрь закутался в
ночи
И давит под полста.
Луна – в снегу ожог
мочи –
Над головой желта.
Ни на плечах, ни в
небе звёзд,
И страх ещё не страх,
И всюду вроде бы
погост,
Утопленный в снегах.
Живой, а замертво
приник
Ты к снегу до зари,
И «шпалы» тянут
воротник,
И колют «кубари».
И полушубок – как
медведь,
Облапивший оплечь…
И вставши, и не
вставши – смерть,
Так лучше вставши –
лечь.
Куда ни бросишь, лёжа,
взгляд –
Всё саваном снега,
А подбородок жжёт
приклад,
И на душе – тоска.
И закурил бы – да
нельзя,
И выпил бы – да нет…
И жжёт бессонница
глаза
До слёз в родной кисет
С весёлой вышивкой
крестом
Из ниток мулине:
«Героем только пустим
в дом,
когда конец войне!»
Махра в кисете – как
дурман:
Дыша им, давишь стон.
И то ли прошлое –
обман,
То ль будущее – сон…
А там, где затаился
враг, –
Там будто никого,
И не сойтись пока
никак
Один на одного.
Не встать, поднявши
пистолет,
Коль ты не рядовой…
И жизни нет, и смерти
нет –
Россия за спиной!
Лежишь, как от
рожденья нем,
С виной и без вины,
А до Берлина дальше,
чем,
Наверно, до Луны.
И не видать избы
родной
В родимой стороне,
Пока с проклятою
войной
Не кончишь на войне.
И там, где милые сыны,
Любимая жена, –
Живут как будто без
войны,
Хотя и там война.
Там утро здешнего
скорей
На несколько часов,
И в ночь не стерегут
дверей
Крючок или засов.
И там бессонницы недуг
Всех мучает теперь:
Всё ждут, что
отворится вдруг
Незапертая дверь.
И ты – побитый, но
живой! –
Порог переступив,
Промолвишь: «Кончено с
войной…»
И сядешь, закурив,
На колченогий табурет
До утренней поры,
Расправишь на
столе кисет
С остатками махры…
Луна – в снегу ожог
мочи –
Желтеет всё видней,
И Подмосковья снег в
ночи
Сибирского родней.
И впереди снега… И
враг,
С которым встречи
ждёшь,
И никакой ещё Рейхстаг
Не снится, коль
уснёшь.
А от спины вёрст
двадцать лишь
До стольного Кремля,
И вспомнится, пока
лежишь:
С Москвы твоя Земля
Пошла на запад и
восток,
На север и на юг…
И чтобы всей страны
вершок
От вражьих сгинул
рук?!.
Нет, не склонивши
головы,
Шагал ты не зазря
По Красной площади
Москвы
В седьмой день ноября!
Шагал парадом в эту
тишь
Смертельную – венцом.
И ничего, что ты
лежишь, –
Лежишь к врагу лицом!
Лежишь, сжав зубы, и
уста
Закрыв, как на замок.
И холод давит под
полста,
А как под солнцем
взмок.
Одет, а точно гол и
бос.
Ждёшь, не смыкая век.
И точно в землю вдруг
пророс
Всем телом через снег.
Ждёшь, как озимое
зерно
Ждёт тот весенний
срок,
В какой ему разрешено
Свой выбросить листок
Под утро с ясною луной
И в дождик на четверг…
Вот только бы под
бороной
Не кончить прежде век…
Похоже, ночи сволочной
Конца и края нет.
Похоже. Но во тьме
ночной
Затеплился рассвет.
И Богородицы вдруг лик
Ночи развеял мрак,
И как-то осозналось в
миг,
Что до бессмертья –
шаг.
А как шагнёшь, когда
пророс,
Как с корнем рвать
своё?!.
Но потихоньку в полный
рост
Встаёшь, встаёшь,
встаё…
И в сердце с пулею,
упрям,
Шагнёшь – как будто
жив,
Кровь и мочу напополам
Святой водой пролив…
Дом —
он для всех начало из начал.
И
ощущенье встречи с ним тревожно.
Всё
кажется, что будто он — причал,
К
которому причалить невозможно.
Мой
дом, я часто думал о тебе,
Твои
приметы, как и в детстве, знаю:
Пролазы
в островерхой городьбе,
И
вдоль неё звенящие трамваи,
И от
угла дороги поворот,
Который
от твоих увёл ворот.
Я за
него ушёл, не оглянувшись.
Меня
манили новые огни.
За этот
грех, давным-давно минувший,
Меня,
мой дом, напрасно не вини.
Тогда,
мой дом, пришла моя пора
Познать
сомненья, горести и муки,
И я
ушёл из твоего двора,
Где с
солнышком беседуют старухи,
Где я
любовь впервые ощутил —
Как
будто каблуки по сердцу стуком:
Мне
незнакомый парень уводил
Соседку
Любку, взяв её под руку.
И я,
рванув от ворота рубаху,
Не
думая, что будет, со всех сил
Им
камень вслед отчаянно, с размаху —
Пускай
и не попал, — но запустил!
Никто
плохого в этом не приметил.
Весь
двор решил — ударил в вороньё.
Тогда
я думал, что в него я метил,
Но
позже понял — всё-таки в неё.
Мой
дом — причал. И дом мой не забыл,
Кто в
нём рождался, умирал, любил.
С
причалом дом сравнив не для словца,
Я
говорю, что роль его не мнима:
К нему
в разлуке тянутся сердца,
К
нему свернёшь, коль ехать будешь мимо,
К
нему в конце пути наверняка
Придёшь,
чтобы проститься перед смертью.
Кто
говорит, что не придёт, — не верьте!
Так
было, есть и будет на века.
Одно
лишь горько: пред его крыльцом
Не
встретят, как бывало, мать с отцом…
Мне
объяснить, наверно, не суметь
Простым
стихом закона возвращенья.
Но
кто ж поверит, что решится смерть
Застигнуть
в доме твоего рожденья?..
Хозяином
чтоб быть судьбе,
А
не катиться комом,
Жить
надо только по себе –
И
ни кому другому.
Равняться
на других – пропасть,
Сгореть,
как папироса.
Любой
режим, любая власть –
Дубьё
в твои колёса.
В
работе, в странствиях, в гульбе,
Днём
или тёмной ночкой,
Живу
я только по себе,
Женой
своей и дочкой.
И
не хочу судьбы иной,
Хоть
в пору материться,
Гордясь
несчастною страной,
Где
дал мне Бог родиться.
В стельку пьян, с собой за разговором
Я умру, о прошлом не скорбя…
Ты проснёшься. Спросишь:
"Час который?.."
И впервые:
"Я люблю
тебя!.."
«Я однажды лежал на зелёной траве…»
(Анатолий Кобенков)
Мы любили с тобою
лежать на траве
На зелёной, как братья
на воле,
Не седые тогда, голова
к голове,
И с бутылкою алкоголя.
Кроны клёнов над нами висели
шатром,
И часами казались
минуты.
И от травки зелёной
был в шаге дурдом –
Общежитие
Литинститута…
Ни дурдома теперь, ни вина, ни травы
Для тебя, друг
последний мой, Толя,
И стихами из умной
твоей головы
Прирастёт только
вечности поле.
Но покуда я вслед за
тобой не ушёл,
Разреши мне, пусть
этого мало,
Полежать на траве за
тебя, хорошо? –
Как однажды с тобою
бывало…
От
зеркала себя таят,
Когда
вдруг кто-то умирает:
Стекло
надёжно укрывают,
И
зеркало не отражает
Ни
скорбный,
Ни
притворный взгляд…
От
зеркала себя таят
Живые.
Мёртвым
ни к чему
Знать
цену смыслу своему.
Заброшенней, наверно,
нет
Старушки в старческой
обители
Но греет её душу свет
–
Икона с обликом
Спасителя.
Гвоздочек для иконы
вбить
Давно начальница
позволила,
Коль нечем больше
старой жить,
Коль к ней судьба не
благоволила.
Спаситель за старушкой
бдит
Из рамки, ленточкой
обвитою,
И от беды её хранит, -
Старушке мнится,
жизнью битою.
От зыбки до преклонных
лет
Ему известна жизнь
старушкина…
А это Пушкина портрет,
Быть может, из эпохи
Пушкина.
Квадратом
комната. Окошко.
Кровать
с подушкою. Комод.
Здесь
хорошо бы вставить: кошка.
Да
кошки нет. А важный кот
Следит
за мышкой влажным взором,
Себя
хвостом обнявши, плут.
Кот,
как и мышка, – из фарфора.
Но
ночью, может, оживут.
А
дальше: лампа, подоконник,
Компьютер,
рукописи, клей…
Я
этой комнаты покойник,
Затворником
поскольку в ней.
Я
в комнате, как на войне,
В
какой не выжить, знаю, мне.
Есть
два костра – рождения и смерти.
И
я, покуда меж костров стою,
Хотите,
верьте мне, или не верьте, –
Совсем
нисколько жить не устаю.
Костры
мои пока не догорели,
Ещё
трещит их пламя на ветру,
Хотя
далёкий уже дышит еле,
А
этот, близкий, вспыхнул вдруг к утру.
И
жалко тех, кто на исходе ропщет,
Ведь
истина проста и глубока:
Костёр
последний если смерть затопчет,
Да
первый жизнь зажжёт от уголька…
(памяти экипажа
подводного крейсера К-141)
Петлёй будто сдавлена глотка,
А сердце струною дрожит, –
На грунте подводная лодка
Под толщей морскою лежит.
Как будто бы душу украли
И «SOS» ей подать не дают, –
Реактор в предсмертном аврале
Заглушен за пару минут.
И рваная рана по борту,
И в мёртвых отсеках вода, –
Как будто вспороли аорту,
Швырнув в глубину навсегда.
Пустячна – сто метров! – высотка,
Где твердь под ногами и сушь, –
И гробом подводная лодка
Для ста восемнадцати душ.
Над миром по синему небу
Привычно плывут облака,
Под Курском до нового хлеба
Соловушки смолкли пока.
С краёв горизонта полоска
Закатно затлела, как трут, –
И «Курску» подводники «Омска»
Последнюю честь отдают…
Но сердцем надорванным мнится,
Пусть разум иное твердит, –
И Баренц под парусом мчится,
И чудо Господь сотворит.
Я лишь росток в Божественном Саду,
Осознающий данность, как награду.
И ничего мне большего не надо...
А срок придёт, - и я, как все, уйду.
Тогда о чём, смеясь или скорбя,
Воздастся мне или падёт утрата,
В печаль и в радость - я молю Тебя,
Коль ничего мне, Господи, не надо?!
Мне ничего...Но наважденья дым
Развеян силой вдруг непостижимой:
Молю Его о дочери любимой,
О женщине, которою любим,
О тех, с кем был иль не был нелюдим,
Чтоб за меня с них не спросилось Им.
Я
не молод уже, но не стар ещё,
Как
завис вдруг на вираже.
Потому,
наверное, так хорошо
И
на сердце, и на душе.
Прекрасен
и в неуюте свет,
Даже
если и света пядь.
Жить
мне, я знаю, 96 лет,
А
прожил пока пятьдесят пять.
Но
если нужно собой от беды
Дочь
заслонить, жену, –
Я
хоть сейчас навсегда уйду
В
вечную тишину.
Не
веря ни в рай, ни в кромешный ад,
Презирая
поклонство и лесть,
Я
за любимых погибнуть рад,
Гибель
сочтя за честь.
И
стыдно, гнусавя, гнуть рот и бровь
За
Родину, что отстоим…
Родина
– это и есть любовь
Смертельная
к
близким своим…
«…страну довели мы без всякой войны
по собственной воле».
Е.
Артюхов.
Нет,
мы не пропали уже,
Коль
столько вокруг зла и мрази…
Весна
начинается с грязи,
Но
как же светло на душе!
Не
так уж дела наши плохи,
Как
плачем порой, господа,
Поскольку
уходят эпохи,
А
мы на Земле – навсегда!
Жил
и живу, прожив пустяк,
Пусть
жизнь быстрей всё убывает,
Но
почему сирень не так,
Как
в юности, благоухает?
Я в прошлое своё
влюблён.
И помню всё. И всех. И
даже –
Как лямка дембельской
поклажи
На левый давит мне
погон.
Я в прошлое своё
влюблён,
Да не приставил к нему
стражу,
И прошлого теперь
пропажа
Под левым под плечом,
как стон.
Стихи
не учатся писать,
Стихи
приходят сами:
Как
в трудную минуту – мать,
Как
третий между нами,
Как
боль, как ужас, как любовь,
Как
камень вдруг на сердце,
Как
горлом хлынувшая кровь,
Как
первый вскрик младенца…
Как
с ворогом смертельный бой,
Как
вечности желание,
Как
вдруг – свеча за упокой,
А вслед
за ней – во здравие,
Как
пред мессиею – пророк,
Как
метеор тунгусский,
Как
ни за что – сума и срок,
Как осознанье – русский!
Откроюсь всем, как перед Богом,
Которого не смею петь:
Да, я спиваюсь понемногу,
А вот помногу – не успеть…
(24 июня 1945 года)
Уходят невзгоды и беды,
Когда, шаг печатая свой,
Проходят Парадом Победы
И маршал, и рядовой…
Мне скажут, что так не бывает.
И правда. Но было, когда
Парад не Девятого мая
Брусчаткой шагал, господа,
По
площади Красной,
знамёна,
Штандарты врага преклонив…
Я вспомнил бы всех поимённо –
И тех, кого нет, и кто жив, –
Пронёсших тогда над брусчаткой,
Победный печатая шаг,
Те древки, как нечисть, в перчатках,
Чтоб помнил и будущий враг:
Покуда Россия живая,
На всех у неё хватит сил…
Дождь летний, Парад омывая,
Как будто прощенья просил
За тех, кто по этой брусчатке
Уже никогда не пройдёт,
За павших в невиданной схватке,
За беды, что вынес народ,
Которому жить бы да жить бы,
Ни лиха не зная, ни бед,
И праздновать свадьбы-женитьбы –
Не горькую славу побед…
Уходят невзгоды и беды,
Когда, шаг печатая свой,
Проходят Парадом Победы
И маршал, и рядовой.
Шагают под знаменем гордым
Великой Победы сыны,
Июня днём двадцать четвёртым
Историю полня страны
За муки за все и утраты,
Каких не случалось и встарь,
Такою особою датой,
Что меркнет любой календарь!
Они, мне не кажется, – рядом,
Я всех их в сегодня позвал…
Ведь в День, освящённый Парадом,
Рожденье мне Бог даровал!
Писать
— занятие простое:
Перо,
бумага — и пиши.
Желаешь,
сидя. Хочешь, стоя.
Хватило
б для стихов души.
Писать
— занятие святое
И,
как Вселенная, старо.
Да
вот перо не золотое,
И не
гусиное перо,
И
рядом нянечки-старушки,
Пали
хоть факел, не сыскать.
А хочется
писать, как Пушкин,
И
«сукин сын!» себе кричать!
Но
где нарочный, чтоб в конверте
Из
немихайловской глуши,
Как
Пушкин, за стихов бессмертье
Отдать
бессмертие души…
По
своей детской воле,
Удивляя
народ,
Папу
запросто Колей
Дочка
Коля,
ветер кудрявый?
Коля,
хлеб — это рожь?
Коля,
ты — самый-самый...
Коля,
скоро придёшь?..
Дочке
— пять,
Папе
— сорок.
Папа
счастлив вконец.
Коля
— поздний отец.
Но я
молод, доколе
Дочка
любит и ждёт,
И меня
просто Колей,
А не
папой зовёт.
Памяти В. М. Беликова
Испарилась,
забыв «невидимки»,
А
сказала — уходит на час...
Справлю
с тенью своею поминки
По
тебе, по себе и по нас.
Вот
стакан, вот бутылка, вот корка
Хлеба
чёрствого — нет, брат, вкусней!
Человек,
говорят, не иголка...
Выпьем
разом — и сядем тесней.
Убежала,
твердишь, испарилась,
И не
ведаешь, адрес какой...
Что
ж, наверное, ей отлюбилось,
А
пригрелась под крышей другой.
По
второй наливай — снова вмажем.
Видишь,
легче, и кровь горячей.
Не
такая большая пропажа:
Ну,
пропала, исчезла — чёрт с ней!
Доливай
всю бутылку по риску
В
этот лёгкий гранёный стакан.
Она
просто сменила прописку,
И
совать нож не надо в карман.
Не
буди во мне чувствами зверя! —
Моя
тень разлеглась под столом.
И
теперь я не верю в потерю,
Потому
что мы снова вдвоём.
Ты
пришла, возвратилась, простила,
Мне с
тобою и смерть нипочём!
И
стучавшее сердце застыло
Навсегда вдруг под
левым плечом...
В
России много стариков,
Не
знающих войны,
И с
каждым днём фронтовиков
Всё
меньше у страны.
Всё
реже их короткий строй,
Врага
разбивших в прах,
Всё
больше свеч за упокой
По
душам их в церквах.
Когда
последний фронтовик
Глаза
сомкнёт совсем,
Наверно,
в этот самый миг
Нам
плохо станет всем.
Пронзит
неведомый недуг
Российские
сердца,
И
потемнеет всё вокруг
От
солнца до крыльца.
Нас
зазнобит не по поре,
В жар
бросит неживой,
И
клён у мамы во дворе
Поникнет
вдруг листвой.
Мы
задохнёмся, как в дыму,
Ослепнем,
как в ночи,
И не
помогут никому
Лекарства
и врачи.
Потом
отпустит боль, уйдёт,
Листву
расправит клён,
А
утром радио наврёт
Нам
что-то про циклон.
Мы с
облегчением вздохнём,
Продолжим
мирный труд,
Не
зная, что теперь живём –
Как
сироты живут.
А где-то
будет биться крик
Знакомых
и родных,
Когда
последний фронтовик
Оставит
нас одних.
Когда
последний фронтовик
Уйдёт
во времена,
Россия
в этот самый миг
Приспустит
знамена.
И
где-то, в тот же миг рождён,
И
больше ничего! –
Младенец
будет наречён
По имени
его.
…Не
стану плакать, дурь пороть…
Ну,
замуж выскочил ребёнок!
Что
дочь – отрезанный ломоть –
Я
знал ещё с её пелёнок!
Но
отчего душа скорбит
И
приуныла моя лира?
Не
ревность, право, говорит –
Меня
лишили части мира!
О
Господи! Всё хлаже кровь,
И к
жизни жажда поостыла…
Скорей
бы к дочери любовь
Свела
в счастливую могилу!
Скорей
бы, лишь себя виня,
В
сырые ночи без рассвета…
Но
как же будет без меня
Она в
постылом мире этом?
Слабей
чем и короче жизни нить,
Осознаёшь
всё строже слова силы:
До
смерти можно правдой оскорбить,
А
ложью — огорошить до могилы.
И я,
когда навеки отлюблю,
И
свежий холмик забелит пороша, —
Ни
ложью никого не огорошу,
Ни
правдой никого не оскорблю.
Но
перед тем, покуда жив, пойму
Я тайну
слова, что из сердца рвётся:
Тогда
я сторож слову моему,
Пока
оно в других не отзовётся...
***
Слово опять не сдержу –
В пьяной помчу круговерти,
Но я зато перед смертью
Нежное молча скажу
Тебе…
Мама
с папой в счастье рады,
Пусть
без сна на лицах тень,
Что у
дочки месяц кряду
Дни
рожденья каждый день.
Подрастает.
И в чести
Дням
рождения — не шутка! —
По
неделям счёт вести.
Что
за дивное творенье —
Радость
мамы и отца:
У
дочурки дням рожденья
Счёт
уже на месяца!
Но
без сна не меньше ночек,
Даже
больше — в ум нейдёт:
Вот
исполнится годочек —
Там
уже на годы счёт...
Открою
книгу на страницах,
Какие
Бог пошлёт открыть,
И
буду плакать, и молиться,
И
умирать, и снова жить.
Я
про судьбу свою узнаю
С
рожденья до заката дня…
Нет,
не поэта я читаю-
Поэт
читает про меня!
Он
ныне смотрит, как с иконы,
На
тех, кто дружбою клялись,
И
грустно мне, что мы, Николы,
В
Литинституте не сошлись,
На
Добролюбова в общаге
Не
пили водку с каберне
И
что теперь другие стяги
Над
ним полощут и по мне…
Уже
иное что-то слышится
Из
будущего далека…
А
шторка на окне колышется –
Наверное,
от сквозняка.
Закрою
форточку оконную,
И
дверь замкнёт моя рука,
Но
шторку, по бечёвке ровную,
Колышет
всё равно слегка.
Колышет,
от крахмала ломкую,
Как
завлекает не спеша…
А
может, на бечёвку тонкую
Моя
нанизана душа?
И
с ней, такою невесомою
И
света белого милей,
Играет,
как с игрушкой новою,
Сквозняк
из потайных щелей?
А
досыта как наиграется –
Утянет
за собой дымком,
И
ничего-то не останется –
Одна
бечёвка узелком…
Уже
иное что-то слышится
Из
будущего – ад ли, рай?
А
шторка на окне колышется,
Неслышно
плача – постирай…
Мне всё смертельно
надоело,
Я в непонятной
стороне…
А это тело улетело,
Но остальное всё – при
мне!
В
годы Великой Отечественной войны
в
детских зонах фашистских
концлагерей
малолетних узников систематически подвергали
забору
крови для медицинских нужд гитлеровской армии.
Я не
был там,
Но жжёт
огонь мертвецкий,
Как
вспомню маму — голова бела:
Во
сне она ругалась по-немецки,
Хоть
совершенно русскою была.
Я был
пацан, я спрашивал наутро:
«А
что такое, мама, русишь ..?»
Её
лицо белело, словно пудра,
Но
отвечала: «Рано тебе знать!»
И ремешок
затягивала ловко
Своих
часов мужских — идут верней!
А
ремешок скрывал татуировку —
Родимое
пятно концлагерей...
Я
вырос, изучил язык немецкий,
Узнал
слова, что вслух не повторю.
Пусть
мамы нет...
В
медпункте зоны детской
Я
каждой ночью
Кровь
её сдаю.
Я не
был там,
Но
жжёт огонь мертвецкий,
Как
вспомню маму — голова бела:
Во
сне она ругалась по-немецки,
Хоть
совершенно русскою была.