Николай Березовский

 

ВЕЧЕР С ВАМПИЛОВЫМ

 

Московская осень семидесятого года прошлого века выдалась холодной и дождливой. Тягучий и моросящий, дождь сыпал круглосуточно. Общежитие Литературного института имени А. М. Горького Союза писателей СССР сковывала дрёма. Не слышалось шума, обычного в его стенах: споров о литературе, чтения своих и чужих стихов, стука пишущих машинок из-за дверей – тогда о компьютерах, похоже, и не подозревали. Да и пишмашинки были далеко не у всех студентов. Коридоры семиэтажного здания на углу улицы Добролюбова и проспекта Руставели непривычно пустовали. Особенно вечерами, когда студенты подавались в близкий кинотеатр «Орёл» или в кафешку рядом с ним. У кого не было денег на эти невинные развлечения, читали книги. Библиотечные полки института катастрофически опустели. Погода не располагала к общению, а одиночество, навеваемое нудной столичной осенью, почему-то не тяготило.

И вдруг всё изменилось. В один из вечеров в конце сентября или в самом начале октября по общежитию молниеносно разнеслась весть: приехал Валентин Распутин. Громкими именами трудно удивить студентов литвуза, они почти ежедневно общаются с писателями, известность которых была тогда всенародна, но тут был особый случай. Тогда молодой иркутский прозаик буквально ворвался в русскую литературу, затмив своими произведениями даже её классиков из классиков, и сибиряка, ниспровергающего авторитеты, особенно чтили начинающие литераторы, тоже, думается, мечтающие о внезапной и до сумасшествия шумной славе. Повестью Распутина «Деньги для Марии», его рассказами «Рудольфио» и «Уроки французского» зачитывались и цитировали наизусть. Сборник, в который входили эти произведения, привезённый мной из Омска, путешествовал из комнаты в комнату. На библиотечный томик была длинная очередь. Третьим экземпляром обладал дипломник Пётр Пиница. Но он радовал им только близких друзей, потому что на титульном листе была дарственная автора. Пиница, тоже иркутянин и хороший поэт, был в большой дружбе с Валентином Распутиным. Распутин называл Пиницу по имени и отчеству – Петром Ивановичем. Имя Петра Ивановича тоже славилось в студенческом литературном мире. В противовес поэме Евтушенко «Братская ГЭС» он написал свою, и одна строфа из неё стала крылатой:

Ах ты, сука-романтика,

Ах ты, Блядская ГЭС, –

Я приехала с бантиком,

А осталася – без!

 

К Пинице-то, прямо из аэропорта Домодедово, Распутин и нагрянул. И не один, а с Юрием Скопом, тогда уже тоже не последним среди молодых русских литераторов-сибиряков, и был с ними ещё один спутник, на которого студенты, высыпавшие из своих комнат в коридор пятого этажа, особого внимания не обратили. Да он – невысокий, смуглый, в чёрном мешковатом костюме, необмятом, а потому полнившем его фигуру – и не жаждал, судя по всему, внимания, стараясь держаться в тени.

Это был драматург Александр Вампилов.

Несколько лет назад я побывал на месте его гибели – в посёлке Листвянка на берегу Байкала. Не выплыл из великого озера, называемого и свящённым морем, когда перевернулась лодка, Вампилов, хотя до его берега рукой было подать, и теперь возвышается над ним камнем, недоумевая, наверное, как такое могло случиться с ним, чувствующим себя в воде, как в своей стихии. В Листвянку на добитом «Запорожце» привёз меня из Иркутска местный литератор и мой друг Женя Салдаев, чтящий Вампилова, как святого, и мы помянули уплывшего в мир иной, и я тогда впервые рассказал Евгению о первой и единственной встрече с Вампиловым. «А мне Бог не подарил с ним встречи», – горько отозвался Женя. Теперь, может, эта встреча случилась – теперь нет и Жени…

Сейчас, возвращаясь памятью к той давней встрече с Вампиловым, я понимаю, что мне сильно повезло. А ведь могло статься так, что, будь я родом не из Сибири, мне не посчастливилось бы оказаться в кругу «избранных», в комнате под номером 500, в которую после поисков жилой площади Пиница и определил на ночь приехавших. Правда, из них в общаге остался только Вампилов – Распутин и Скоп глубокой ночью или даже под утро уехали. Юрий к тому времени, если не ошибаюсь, уже стал москвичом, то ли купив, то ли получив в столице квартиру… Постельные принадлежности собирались по всему общежитию. Моим вкладом стало полушерстяное одеяло. С ним-то, приглашённый Петром Ивановичем, опекавшим меня, как сибиряка, да ещё из Омска, подарившего России Петра Драверта, Антона Сорокина, Феоктиста Березовского, Павла Васильева, Леонида Мартынова, Роберта Рождественского, Сергея Залыгина и к тому же освящённым именем великого Достоевского, томившегося в местном остроге, с первого дня поступления в институт, я и пришел в «пятисотку».

Распутин, уронив руки на колени, сидел на стуле, явно утомившийся в дороге. Скоп, непонятно весёлый, травил анекдоты однокурсникам Пиницы – Игорю Ляпину, Василию Макееву и Александру Мосинцеву. (Игоря, печально замечу в скобках, уже нет, Василий живёт в Волгограде, а Саша, узнал недавно из «Литгазеты», – в Пятигорске). Вампилов стоял у окна, мокрого и тёмного. Лампочка под потолком светила тускло, и потому, наверное, когда он обернулся, округлое и в тоже время скуластое его лицо показалось мне старым, а в глазах стыла печаль. Прямо-таки Сарафанов, узнавший об обмане, из пьесы «Старший сын».

- Холодно, – сказал Вампилов, как-то виновато улыбнувшись: мне ли, мол, сибиряку, сетовать на холод…Самолётная дорога, должно быть, утомила, как и Распутина, и его. И усталость, прозвучавшая в голосе, на мгновение явила в комнату Зилова из «Утиной охоты», когда тот, проснувшись в ненастный скверный день, расстроивший охоту, начинает вроде бы переосмысливать своё существование. И в этом не было ничего сверхъестественного или мистического. Я ещё находился под впечатлением «Утиной охоты», прочитанной в альманахе «Ангара». Хорошо знакомы мне были, благодаря Пинице, и другие пьесы Вампилова. Как, впрочем, и его рассказы, собранные в тоненькой книжечке «Стечение обстоятельств». Или я читал эти рассказы позже?  О прозе друга Пиница отзывался сквозь зубы: «Газетная…» А вот пьесы Вампилова превозносил. Большинство из них, между прочим, Вампилов написал в Москве, когда учился на Высших литературных курсах. На сцену они пробивались с огромным трудом и нервотрёпкой для автора. Их новаторство, мягко говоря, смущало постановщиков. Темы пьес внушали опасения. Впрочем, я не специалист в драматургии, и в этих заметках вовсе не стремлюсь к анализу творчества великого русского драматурга. Замечу лишь, насколько помню, что 1970 год оказался для Вампилова переломным. Его пьесы начали ставить в Иркутске и в Москве, а в одном из прославленных ленинградских театров готовилось к сценическому воплощению «Свидание в предместье». На премьеру в Ленинграде Вампилов и спешил, остановившись на ночь в столице под крышей общежития Литературного института…

- Значит, рассказы пишешь? – спросил Вампилов, присев рядом со мной на край кровати. В руках его каким-то чудом оказалась рукопись моего рассказа «Разная любовь».  Позже Пиница раскрыл «секрет» – рукопись, случайно оказавшуюся у него под рукой, дал он, чтобы на время занять Александра. Время нужно было для организации ужина. А вопрос Вампилова меня смутил – видит ведь, что в его руках не поэзия, а проза.

- Это хорошо, что рассказы, – уловив, похоже, моё смущение, продолжал Вампилов. – А то все со стихов начинают, когда надо с рассказов, – проза дисциплинирует мысль. И пометки, вижу, правильные. Верные, – свернув рукопись трубочкой, нашёл он более точное слово пометкам, внесённым, о чём, конечно же, не знал, тогда уже смертельно больным Александром Трифоновичем Твардовским. – Особенно насчёт пальцев. Ни к чему, конечно же, отрубать пальцы. Да ещё у любимой женщины. А проза, – сделал неожиданный переход, – очень близка драматургии. Проза конфликтная, как этот рассказ. Впрочем, – тут же опроверг собственное утверждение, – поэзия ближе. Своим ритмом.

Вампилов говорил неторопливо, короткими фразами, взвешенными, наверное, загодя, без поучений и как бы извиняюще, точно он боялся ненароком обидеть своими суждениями сидящего рядом с ним мальчишку, которому едва исполнилось девятнадцать лет. И говорил так тихо, что, казалось, кроме меня, его никто не слышал. Но, странное дело, слышали Вампилова все. И кто-то из присутствующих в комнате не согласился, что поэзия ближе драматургии, чем проза, а вообще-то драматургия сама по себе, поскольку жанр особенный – избранный из избранных. Разгорелся спор, но Вампилов не принял в нём участия, точно выпав из этого спора. Он только слушал спорящих – молча, внимательно, и выражение его лица резко менялось – то теплело, то строжело, а порой становилось отрешённым.

- Ты-то, Саня, что молчишь – как воды в рот набрал?! – не выдержал, наконец, кажется, Распутин.

- А что я? – почему-то виновато и даже растерянно отозвался Вампилов. – Я ведь не возражаю. А вы всё правильно говорите.

- Что правильно?

- Всё. Драматургия – это драматургия. Но в действе на сцене вовсе не обязательно, что ружьё, появившееся в первом акте, обязательно выстрелит в последнем…

На Вампилова посмотрели, как на заговорившегося, потому что в споре не было и слова о пресловутом ружье, а тут подоспел немудрёный студенческий ужин. Было уже очень поздно, наверное, далеко за полночь, но из какого-то тайника появилась плетёнка каберне. По кругу пошёл гранёный стакан. Отхлебнув глоток, грея пальцы о стекло, Вампилов неожиданно улыбнулся:

- Хорошо, правда? – И заговорил Рубцовым:

Вот говорят,

Что скуден был паёк,

Что были ночи

С холодом, с тоскою, –

Я лучше помню

Ивы над рекою

И запоздалый

В поле огонёк…

 

Вампилов обожал Николая Рубцова, относил его к своим самым близким друзьям, и стихотворение друга, им прочитанное, задало тон вечеру. Вечер стал по-доброму грустным. Рубцова читали и другие, а ещё и его земляка-вологжанина – Виктора Коротаева. Теперь Царствие им Небесное, тогда ещё живым. Вампилов слушал, склонив чёрную кудластую голову, и молча, казалось, плакал. Потом попросил, не поднимая глаз, Пиницу:

- Пётр Иванович, давай-ка нашу. Помнишь?

И иркутяне, оказавшиеся в Москве, затянули песню про летящих уток. И трёх, вслед за ними, гусей. Ни раньше, ни позже лучшего исполнения этой народной русской песни я не слышал. Она и сейчас звучит во мне, когда я вспоминаю единственный вечер, проведённый с Вампиловым. Как и стихотворение, посвящённое ему Николаем Рубцовым:

Я уплыву на пароходе,

Потом поеду на подводе,

Потом ещё на чём-то вроде,

Потом верхом, потом пешком,

Пойду по улице пешком –

И буду жить в своём народе …